– Фазан…— Аркадий Борисович издал носом звук, похожий на презрительное фырканье.— Пять фунтов… Это ваше, вам отдаю… А сколько тогда унес с собой Чихамо?

– Много, надо думать, Аркадий Борисыч,— Рабанжи перебросил один мешочек Митьке, а другой опустил в карман своего балахона.— Он ведь того… на оленях уходит.

– На оленях?! — Аркадий Борисович лягнул под столом ногой и выпрямился, раздувая побелевшие ноздри.— Что ж ты сразу не сказал!..

Купно с матерным словом кулак хозяина хрястнул об стол.

– Мы, Аркадий Борисыч, на Полуночном осмотрели все досконально,— торопливо сказал Митька.— Вдруг видим это самое… оленьи следы. Три оленя, не меньше.

И четыре человека,— видно, кто–то из орочон с ними идет…

– Упустили! — зло поводя очами, прошипел Жухлицкий.— Погнались за пятью фунтами и упустили целый караван! На кой черт я только держу вас!

Впрочем, Аркадий Борисович сразу взял себя в руки, знал, что крики здесь бесполезны: бесшабашный варнак Митька не привык дорожить ни своей, ни чужой жизнью, а рыбью же кровь Рабанжи и вовсе никакими угрозами не проймешь.

– Да найдем мы его, Аркадий Борисыч,— Митька прищурился, потянулся к бутылке.— Не иголка, ей–богу!

Возьмем собак с собой и — айда по следам. Олень, он ведь тоже не птица,— не везде пройдет… На всякий случай послать бы кого на Крестовое озеро Данилыча предупредить.

Жухлицкий вопросительно глянул на Рабанжи; тот в ответ покивал лысиной.

– Ну хорошо!— Аркадий Борисович, помедлив, встал, пронзительно поглядел с высоты немалого роста.— Рабанжи, пошли Бурундука к Данилычу и кого–нибудь еще в Баргузин к Кудрину: десять зарезанных — не шуточное дело, пусть–ка горная милиция поторопится сюда. Сами отдыхайте до вечера. К ночи выедем, утром будем на Полуночном, а там пойдем по следам.

Аркадий Борисович бегом поднялся наверх: время близилось к полудню, а дел предстояло много. Некстати, совсем некстати получалась эта поездка, но деваться некуда.

…В ранних сумерках того же дня человек десять верхами и при оружии выехали через заднюю калитку со двора Жухлицкого. Впереди молча бежали две зверовые лайки, специально натасканные на беглых старателей.

Обогнув стороной поселок, верховые вышли на торную тропу и здесь перевели лошадей на ровную размашистую рысь.

До указанной заимки добрались уже в темноте. Постучались, а после долго ждали, слушая, как беснуются за высоченным забором псы — настоящие волкодавы, судя по голосам. Наконец там кто–то появился, унял собак. Лязгнув, приотворилась калитка, и смутно различимый крупный мужик неприветливо спросил:

– Кого это опять ночью принесло?

– Я горный инженер Зверев,— приезжему пришлось напрячь голос, чтобы пересилить кровожадный гомон хозяйских волкодавов.— Мы едем по делам на прииски Жухлицкого.

Такого ответа хозяин, видно, не ожидал. Он некоторое время молчал, потом нерешительно спросил, но уже другим голосом:

– Вас двое, что ли?

– Со мной конюх,— бросил Зверев и с конем в поводу решительно шагнул вперед: — Ты, хозяин, всю ночь собираешься держать нас за воротами?

– Да мы того… господин хороший, прощения просим,— ожил, засуетился хозяин.— Вот только собачек привяжу.

Через минуту он бегом вернулся и гостеприимно распахнул калитку.

– Заводите лошадушек, заводите, гости дорогие. Калитка у меня широкая, пройдете и со вьюками.

«Ишь леший таежный», — неприязненно подумал Зверев, быстро оглядывая широкий двор. Темные строения впереди и справа,— видимо, амбары, стайки, навесы. Слева, в глубине, желтеют два маленьких окна — хозяйская изба, должно быть. Псы по–прежнему заливаются, гремят цепями. Настоящая крепость, а не таежная заимка.

Звереву как горному инженеру не раз приходилось объезжать дальние прииски, проверяя шнуровые книги с записями золота, осматривая горные работы. И всегда его удивляла вот эта особенность сибирской жизни: день за днем тянется тайга, глушь, то появляется, то пропадает тропа, и вдруг деревья расступаются — перед путником высится, словно упавший с неба, добротный домище, окруженный хозяйственными постройками, обнесенный крепким забором. Амбары ломятся, скотины полон двор. Хозяева везде попадались почему–то на одно лицо: с дремучими бородами закоренелых душегубов, кряжистые, неразговорчивые, к такому не то что на ночлег проситься, а рад, кажется, деньгами откупиться, только бы живым отпустил. И домочадцы у них странные: не по годам легконогие старушки, бабы с испитыми лицами и яростными глазами пророчиц, статные молодицы с неживыми движениями и какой–то обреченностью во взоре. Что за люди, кто они друг другу, зачем живут в глуши, сторонясь людей? Или проклятье какое лежит на них?.. Не любил Зверев ночевать в таких местах, но иногда приходилось. Вот и сегодня тоже.

В дальнем углу двора развьючили и привязали лошадей. Причем услужливому хозяину подсунули лошадь с продуктами, а ту, которая везла плотно упакованные винтовки и патроны, развьючили Зверев и Очир.

Вьюки сложили под навесом (хозяин приговаривал: «Вы уж за бутар свой не тревожьтесь, у меня надежно…»). С лошадей седла пока не стали снимать, опасаясь застудить спины, только отпустили подпруги.

– А теперь пожалуйте в избу,— пригласил хозяин.

Зверев незаметно подмигнул Очиру и направился к дому.

– А как же конюх ваш? — спросил хозяин, увидев, как Очир спокойно уселся на вьюки и закурил трубку.

– Он знает свое место,— равнодушно ответствовал Зверев.— Ты уж скажи, чтобы ему вынесли поесть.

Каждый раз, когда ему приходилось разыгрывать из себя барина, Зверев чувствовал крайнюю неловкость, но — хочешь не хочешь — приходилось это делать: Серов, прощаясь, дал строжайший наказ: «С оружия глаз не спускать ни днем ни ночью. Вы за него оба головой отвечаете!»

Хозяин непонятно хмыкнул, но промолчал. В сенях было темно, пахло кожами, дегтем.

После уличной темноты кухня, освещенная двумя мигающими плошками, показалась и светлой, и просторной. Войдя, Зверев степенно поздоровался с шустрой старушонкой, хлопотавшей у печи, огляделся. Направо — большая русская печь, прямо — вход, занавешенный линялым ситцем, налево — чисто выскобленный стол, а подле него — лавка и несколько табуретов с полукруглым вырезом для пальцев. Половые плахи широкие, плотно сбитые и тоже чисто выскобленные речным песком. Во всем чувствуется достаток, основательность, крепкая хозяйская рука.

Пока Зверев мыл руки под фигурным медным умывальником, вытирал их чистым холщовым полотенцем, стол уже накрыли.

– Потчуйтесь…— жестом ученого медведя пригласил хозяин.— Чем бог послал…

Поужинали на скорую руку, но по–таежному сытно. Хозяин угощал жирной холодной сохатиной недавнего убоя, рыбным пирогом, чаем с молоком. Сам хозяин, Митрофан Данилович, сказав, что уже отужинал, пил только чай и осторожно выпытывал, кто такие и зачем едут в тайгу в это смутное время. Зверев отвечал отрывисто, властно и немногословно.

– Так, стало быть, вы из самого Верхнеудинска? — хозяин покачал головой.— Далеко заехали…

Зверев молча кивнул, обгладывая сохатиную лопатку.

– Как жисть там? — Митрофан Данилович придвинулся, понизил голос.— Сказывают, нынче власть держат эти… большевики, правда, нет?

– Нынче везде большевики,— отвечал Зверев.— И в Иркутске, и в Чите, и в самой Москве.

– Не слышно, что они дальше–то собираются делать? Разное люди говорят…

Зверев, пожав плечами, придвинул к себе кусок пирога побольше.

– Так–так…— Хозяин помолчал, постукивая пальцами по столу.— Мужика они, говорят, прижимают, а? Не слышно?

– Я, голубчик Митрофан Данилович, не крестьянин,— подпустив в голос изрядную долю высокомерия, сказал Зверев.— Мне до этого дела нет. Ты уж спроси того, кто знает.

– А к Жухлицкому вы едете по каким делам — по казенным или своим?

– А кто по нынешним–то временам по своим ездит?— ответил вопросом на вопрос Зверев.