Аркадий Борисович сокрушенно покачал головой. Каким все же хождением по лезвию ножа было его вот уже почти годовое существование под властью большевизма: пустяковая ошибка, маленький просчет — и все благополучие, может, даже сама жизнь оказались под угрозой. А он, недоумок этакий, еще колебался, уезжать за границу или не уезжать!..

Все это время, нервно расхаживая по кабинету, Жухлицкий ни разу не подошел к окну, словно безотчетно чего–то опасался. Когда ему это пришло в голову, он раздраженно фыркнул и нарочно остановился у окна. Впрочем, смотреть там было не на что — глухая темень — равно как и опасаться,— его, стоящего в освещенном прямоугольнике, вряд ли кто сейчас мог видеть. И тут он вдруг подумал, что не себя же самого показывать выставился он в окно, а взглянуть в сторону лежащей на дне драги, и сделал это не по своей воле, а опять–таки как бы безотчетно. Выходит, он поступил вполне в соответствии с утверждением о том, что убийцу неодолимо тянет к месту его преступления. Аркадий Борисович фыркнул вторично. Вот уж чего–чего, а собственноручного убийства он никогда не совершал, но сейчас, кажется, готов и на это. Тут в голове его мелькнула некая мысль. Смутная вначале, она по мере размышления обрела ясные очертания, обросла подробностями и очень быстро превратилась в законченный план действий.

Аркадий Борисович еще раз прошелся по кабинету, продумывая все до конца, потом остановился и внимательно, словно видел его впервые, оглядел Бурундука.

– Так,— проговорил он.— Посиди пока здесь. Наверно, мы с тобой кое–куда поедем.

С этими словами он поставил перед Бурундуком бутылку шустовского коньяка, в которой оставалась почти половина, и вышел из кабинета.

У Сашеньки еще горел свет. В последнее время она забросила чувствительные романы и увлеклась рукоделием.

Жухлицкий отдавал должное безропотности и терпению, с каким она переносила смертельную скуку нынешней чироканской жизни, и мысленно не раз давал себе слово с лихвой отблагодарить ее когда–нибудь за все.

– Аркадий Борисович! — радостно вспыхнув, она вскочила с места.

– Вот и славно, что ты еще не спишь, душа моя,— он отечески поцеловал ее в лоб и присел к столу.— Подай–ка мне бумаги и чернил.

Он положил перед собой чистый лист, прищурясь, с секунду глядел на огонек свечи, затем твердым почерком начал быстро и уверенно писать.

В Комиссариат труда и промышленности Центросибири

владельца и управляющего приисков в Золотой тайге А. Б. Жухлицкого

ЗАЯВЛЕНИЕ

С глубоким беспокойством сообщаю, что среди рабочих Чироканского прииска возобладало течение в пользу захвата находящейся здесь драги. Ввиду весьма значительной ценности этого механического устройства и сложности машин, таковой захват может окончиться гибелью предприятия. Предотвратить катастрофу может своевременное телеграфное оповещение Центросибирью приискового рабочего комитета о распоряжениях Совнаркома относительно национализации золотопромышленности. Убедительно прошу известить меня, считает ли Комиссариат возможным непосредственную посылку таковой телеграммы приисковому рабочему комитету. В зависимости от этого я буду планировать дальнейшую работу Чироканского и других принадлежащих мне приисков в Золотой тайге.

Закончив, Аркадий Борисович перечитал. Поставил дату, подпись, добавил «Чироканская резиденция», аккуратно сложил лист вчетверо и спрятал в карман халата. После чего посмотрел на Сашеньку долгим и непривычно серьезным взглядом.

– Подойди ближе, друг мой,— мягко проговорил он наконец и указал на стул подле себя.— Сядь… Ну, вот и пришла пора поговорить обо всем начистоту…

Купецкий Сын заявился к Турлаю под утро. Несмотря на борчатку, он клацал зубами, дрожал и не мог вымолвить слова. Да оно и не удивительно, ибо был он мокр, но как–то чудно — только ниже пояса. Даже неприветливый после прерванного сна Турлай, обнаружив подобный курьез, от хохота согнулся пополам, тем самым разбудив Зверева и Очира.

– Ты это как — со страху, что ли? — еле вымолвил наконец Турлай.— Да сними ты борчатку! Что стоишь, как это самое… будто наклал в эти самые…— И снова принялся взвизгивать и плакать от смеха.

Зверев тоже посмеялся немного, после чего заставил Ваську раздеться, а Турлай, прыская, стал искать для него свои старые солдатские штаны. Васька стоял, прикрыв срам рукой, и все пытался что–то сказать, но не мог — не владел голосом. Обнаружилось, что и борчатка, вроде бы сухая снаружи, тоже вымочена и тоже несуразно — изнутри и опять–таки до пояса.

– Ну–у, диковина! — поражался Турлай, ощупывая борчатку.— Это ж надо так ухитриться!

– Бе–е… бе–еда…— проблеял наконец Купецкий Сын.— Др–р–рага–то… утопла…

Турлай застыл с выпученными глазами.

– То есть как это… утопла? — враз осипшим голосом спросил он.

– Д–должно, щели появились…

– Погоди, погоди…— Турлай беспомощно оглянулся на Зверева.— Совсем, что ли… утопла?

Васька кивнул.

– Да расскажи ты толком! — рявкнул Турлай и начал лихорадочно натягивать сапоги.— Сама, что ль, утопла?

– Сама, сама,— словно обрадовавшись чему, заторопился Васька.— То–то и есть, что сама. Лежу я… вдруг чую — мокро… Думаю, снится, что ль? А кругом вода плещется… Потом, чую, несет меня… Холодно, темнотища…

Васька шмыгнул носом, начал всхлипывать.

– Черт меня дернул связываться с тобой! — Турлай потопал о пол сапогами, поддернул голенища и встал.— Ну что, Платоныч, сплаваем, посмотрим, а?

– Придется,— Зверев озабоченно глянул на Купецкого Сына.— Вы ничего не напутали, Василий Галактионович? Что–то я не слышал, чтобы драги сами собой тонули.

Васька уныло качнул головой.

– А наша, бедная, утопла…

– Утопла! — зло сказал Турлай.— При Николае не топла, при Керенском не топла, а как стала советской, так утопла… Пошли, Платоныч!..

Сторожить драгу Васька вызвался сам. На это его в немалой степени подвигнула винтовка, обладателем которой он нежданно–негаданно сделался. Драга — не какой–нибудь пропахший мышами амбар, драга — штука железная, добытчица золота, и доглядывать за ней ночью — дело, требующее отваги.

Уже смеркалось, когда Турлай с мужиками отчалил, и Васька остался на драге один. Не мешкая, он извлек тайно привезенную с собой бутылочку спирта, приложился и, завернувшись в борчатку, прилег возле парового котла.

Быстро стемнело. Журчала вода. Железное нутро драги невнятно гудело, время от времени что–то гулко взбулькивало, вздыхало. Ваське становилось не по себе. Для храбрости он сделал еще пару глотков, нарочито громко крякнул. В ответ где–то тоже крякнуло, глухо я угрожающе. Ваське разом вспомнился недавний рассказ Пафнутьевны о русалке с золотым гребнем в волосах; полезли в голову леденящие душу истории о водяных, утопленниках, таинственных и жутких орочонских шаманах. Может, по ночам вся эта нечисть собирается на драге мыть золото? Небось золотишко–то и на том свете в цене ходит… Стало совсем страшно. А кругом уже вовсю мяукали, выли, визжали, хрюкали, бормотали противными гнусавыми голосами. Видно, со всей тайги повылазила на промысел бесовня.

Васька давно бы удрал, да ноги перестали вдруг слушаться. Еле хватило сил донести до рта бутылку и хлебнуть еще разок.

Вскоре он захрапел, и сны его изобиловали всяческими ужасами.

Соответственным было и пробуждение — кто–то с маху наступил ему копытом на пальцы. Васька подскочил и обомлел — прямо на него лезла какая–то багровая рожа с горящими глазами и свиным пятачком вместо носа. Не успел Васька разинуть рот, как бесище когтистой своей лапой ахнул его по темечку — на миг все озарилось адским пламенем и погасло.

Немного погодя Купецкий Сын очнулся. Было темно и холодно. С трудом сообразил, где он, вспомнил про спирт, пошарил вокруг и ничего не обнаружил. Тогда он, ползая на четвереньках, начал соваться туда–сюда. Бутылка не находилась. Васька обеспокоился не на шутку, решил встать, но, разгибаясь, ударился головой о какую–то железную штуковину и опять рухнул без чувств.