– Неужто надоела? — Сашенькин голос вздрогнул.

– Что ты, друг мой! Вместе со мной, конечно…

– Куда же это? В Баргузин, да? — в тоне Сашеньки прозвучало скорее утверждение, чем вопрос.

– Почему же непременно в Баргузин? — удивился Аркадий Борисович и тотчас же вспомнил, что за всю свою жизнь она никогда не бывала дальше Баргузина, и он, этот крохотный захолустный городишко, конечно же в Сашенькином понимании,— единственное место на свете, куда можно уехать из Золотой тайги. И горечью вдруг наполнилась душа, горечь подступила к сердцу, и захотелось обнять Сашеньку, ласково, оберегающе, прижать к груди ее головку и, уткнувшись лицом в теплые пушистые волосы, шепотом, едва слышно, умолять о чем–то, каяться, просить за что–то прощения. Но вместо всего этого он лишь мягко привлек Сашеньку к себе и, глядя снизу в ее глаза, обрамленные подрагивающими лучами ресниц, тихо сказал:

– Нет, не в Баргузин, а много дальше, за тысячи верст… Из России… И насовсем…

Сашенька чуть приподняла брови, подумала и также тихо ответила:

– С вами, Аркадий Борисович, я поеду хоть куда. Вы же знаете…

– Спасибо, друг мой,— Жухлицкий вдруг заторопился; мимолетно коснувшись губами ее лба, он тотчас отстранил, говоря: — Ступай теперь, Сашенька, ступай. У меня сейчас столько дел… И скажи, пусть позовут Кудрина, он где–то там, во дворе…

– И чтоб чаю принесли,— прощебетала Сашенька, идя к двери.

«Неужели и вправду придется уехать? — подумал Аркадий Борисович, слушая, как, напевая что–то, спускается вниз Сашенька.— Ризер, за ним я, потом — Шушейтанов, Винокуров, Мухловникова, Бляхер… Великий исход эксплуататоров…»

Кудрин явился настороженный, ничего хорошего, видимо, не ожидая.

– Раньше я долги платил царскими ассигнациями, а теперь уж и не знаю, как быть,— весело заговорил Жухлицкий, все еще пребывая под магией разговора с Сашенькой.— Может, империалами? Все–таки золото, оно, наверно, при всех властях золотом останется, а? Да ты садись, садись!..

Аркадий Борисович набросал на четвертушке бумаги несколько слов, размашисто подписался, запечатал и протянул конверт Кудрину.

– Это отдашь в Баргузине Эсси Вениаминовне, в собственные руки. Она тебе отсыплет империалы. Надеюсь, камрад Кудрин не является идейным противником желтых кружочков с профилем проклятого тирана?

Кудрин сделал движение — нечто вроде робкого протеста, но Аркадий Борисович тут же осадил его властным жестом руки.

– Гут, все понимаю! Я тоже был бы рад получать борзыми щенками, но только где их взять?

Комиссар горной милиции ничего не понял из этих слов, но на всякий случай усердно закивал головой.

– Маленькая просьба к тебе, Епифан Савельич. Будешь в Баргузине, постарайся–ка разузнать, какие люди за последнее время выходили туда из Золотой тайги.

Если таковые найдутся, надо осторожненько выяснить, у кого из них есть или могло быть золото. Конечно, не два–три золотника, а количество, сумма!..

– Кудрин понимает, Кудрин сделает.

– И еще: приобретал ли кто в последние месяцы частями или чохом два–три пуда дроби…

– Исполним, исполним,— бормотал Кудрин, бережно пряча конверт во внутренний карман тужурки.

– Ну–с, а за сим не смею больше задерживать,— Жухлицкий встал, подал руку.— Счастливого пути!

– Благодарствую.

Кудрин поправил кобуру, сурово сдвинул брови и, по–военному развернувшись, зашагал к двери с таким видом, словно отправлялся на подвиг.

Аркадий Борисович проводил взглядом его небольшую, но очень складную фигуру и сокрушенно хмыкнул: от этого героя, ростом с капсюль «жевело», вполне можно дождаться какой–нибудь медвежьей услуги.

К тому времени, когда Пафнутьевна принесла чай, настроение у хозяина Чирокана снова испортилось: большевики, разумеется, победят; за границей ничего хорошего его не ждет; пропавшее золото не будет найдено; Рабанжи, Кудрин и прочая братия только и ждут удобного момента подложить свинью; а принесенный Пафнутьевной чай, само собой, отравлен.

Наливая чай в тонкую фарфоровую чашку, напоминавшую скорее лепестки водной лилии, чем изделие из обожженной глины, Пафнутьевна ни с того ни с сего вдруг заявила:

– А за Ваську тебя, батюшка, бог наградит. Только спирту ты ему не давал бы, батюшка. Во вред он ему идет, спирт–то…

– Какому еще Ваське? Какой спирт? — не понял Жухлицкий.

– Да нашему же Ваське, Купецкому Сыну,— Пафнутьевна отставила чайник, подперла ладонью щеку, пригорюнилась.— Вечером–то ты его маленько собаками погрыз — оно, конечно, грех, да ведь хмельной ты был, батюшка. А что пропитанием пособляешь ему, за то тебе бог и воздаст.

– Постой, постой,— Жухлицкий озабоченно сдвинул брови.— Что–то я тебя не пойму: спирт, пропитание… Купецкий Сын… Объясни толком!

Пафнутьевна обиженно поджала губы.

– Ну, коль не хочешь, чтоб люди про то знали,— воля твоя. Да только все равно ведь узнали. Мне сегодня и говорят, что, мол, сам–то, хозяин–то, Ваську, дескать, подкармливает — и спирту ему, и крупчатки, хромовые заготовки на сапоги, плис на шаровары и много всякого другого добра…

– Так, так… значит, хромовые заготовки… на шаровары…— Аркадий Борисович откинулся в кресле, глаза его невидяще уставились на Пафнутьевну; из всего, что она наговорила, он выхватил два слова — «крупчатка» и «спирт», связал это с неоднократным появлением в последнее время пьяного Васьки и мгновенно взъярился.

– Эт–того еще не хватало!— рявкнул он и треснул кулаком по столу.

– Ос–споди! — отшатнулась Пафнутьевна.— Что ты, что ты, батюшка?

– Ни–че–го! — отчеканил Жухлицкий, беря себя в руки.— Где он сейчас, этот Васька?

Как ни была Пафнутьевна напугана внезапной вспышкой Аркадия Борисовича, однако тотчас сообразила, что из–за ее несдержанного языка бедолага Васька может угодить в страшные жернова хозяйского гнева.

– Да кто ж знает, где его, непутевого, носит! — запричитала Пафнутьевна.— Он ведь все равно что пес без привязи — где приляжет, там и дом…

Далее она понесла такой вздор и бестолковщину, что Аркадий Борисович, поняв ее нехитрую уловку, раздраженно махнул рукой.

– Ну, хватит, хватит, ступай! И передай, чтобы Рабанжи с Митькой сию минуту шли ко мне.

Передав приказ хозяина, Пафнутьевна прошмыгнула в сторожку к деду Савке.

– Ох, старик, вроде как неладное что–то вышло… Васька–то, лахарик беспутный, опять, видно, нагрезил, да так, что сам хозяин взбеленился… Велел позвать наверх этих душегубов — Митьку да Рабанжи… Ох, быть большой беде!..

– Ах, ох! — подскакивал на лавке дед Савка.— Митька да Рабанжи — это ж ходоки по самым нешутейным делам. Ах, ах! Обдерут они Ваську, как белочку.

– Ты сделай–ка вот что,— зашептала Пафнутьевна, опасливо косясь на дверь.— Васька, слышно, у Кушачихи гуляет, с ейным Кузьмой. Ты крадчи добеги–ка к ним да скажи, чтоб схоронился куда–нибудь. А то, мол, худо будет. Пусть хоть в мышью нору залезет, а только чтоб недели две его ни одна собака не смогла б учуять. А там, глядишь, хозяин–то и отойдет…

Дед Савка засуетился, напялил облысевшую собачью душегрейку, кое–как отыскал старенькие ичиги и с видом преувеличенно беззаботным вышел за ворота. Там он чуть постоял, заложив руки за спину, потом не торопясь спустился по переулку. Но едва хоромина Жухлицкого скрылась за домами, с деда мигом слиняла вся его чинность. Он привычно ссутулился и перешел на мелкую рысцу.

К избенке Кушаковых он явился изрядно пораструсившим по пути первоначальную свою резвость. Однако, сознавая секретность порученного дела и несомненную его опасность, дед Савка переступил порог медлительно и важно.

Кушаковы были дома. Василиса чинила одежонку, пристроившись на сундуке у окна. Скучный Кузьма сидел за столом, шумно хлебал что–то вроде мучной болтушки. И больше — никого.

Увидев деда Савку, Кузьма оживился, даже как бы посветлел с лица.

– В самый–самый раз ты угодил, дед Савка! — радостно захихикал он.— Садись, паря, гостем будешь, бутылку поставишь — хозяином будешь!..