Перед входом в оскверненный храм Черный граф распял в ту же ночь старика-священника. Сергия вниз головой растянули меж двух тополей. Вампир, царапая когтями кору, обошел импровизированную виселицу кругом. Потом отошел к церкви. Он остановился в дверном проеме, спиной к поруганному алтарю. Впился взглядом в висящего средь голых, черных ветвей, растянутого четырьмя тетивами человечка. Доходящий священник виделся ему пауком, попавшим в собственные тенета. Это позабавило графа; вкупе с холодящими спинной мозг флюидами тьмы, что неспешными волнами исходили из поверженного, безопасного теперь алтаря, вид издыхающего в мучениях врага доставлял острое наслаждение. Вампир стоял так долго. Затем, делая все очень медленно – растягивая удовольствие, лично принес перед перевернутым крестом в жертву остававшихся пока живыми других двух солдатишек. В то время как низшие упыри слизывали стекающую с престола, парящую теплом кровь, он торжественно, громко выкрикивая каждое слово, прочел задом наперед «Отче наш».

Перед рассветом Черный граф на стылой, липкой от крови каменной плите престола овладел Аннушкой. Тогда же он подарил дочери смотрителя «вечную жизнь».

Иосиф Давидович Берштейн проснулся рано, еще до того, как в окна забрезжил серый рассвет. Не позволяя себе нежиться в постели, встал. Обошел широченную кровать, поцеловал в щеку свернувшуюся калачиком жену. Галина что-то невнятно пробормотала. Берштейн улыбнулся, прошел к стулу, на спинке которого оставил свою неизменную солдатскую форму. Оделся. Тихо ступая, прошел в детскую. Лёвочка – их шестилетний сын – спал на спине, разбросав в стороны руки. Одеяло грудой лежало на полу. Черные кудрявые волосы прилипли ко лбу – в комнатах было жарко. Иосиф Давидович поднял одеяло, укрыл сына до пояса. Вышел на цыпочках.

Теперь путь его лежал вниз, на кухню. По давней, привезенной из ссылки привычке он всегда начинал день с папиросы натощак и стакана крепчайшего чаю. На кухне уже вовсю орудовала Мария – их сорокалетняя домработница.

- Доброго здоровьечка, Иосиф Давидович! – с улыбкой приветствовала она хозяина, едва тот появился на пороге кухни. Вытирая запачканные в муке руки, доложила: – Кипяточек готов. Изволите заварить сами?

- Сам, сам, работай, – махнул рукой Берштейн.

Довольный прислугой – вышколена Мария что надо, трудилась горничной еще при царском режиме – прошел к печке. Большой эмалированный чайник стоял на краю плиты. Вода в нем потихоньку бурлила. Иосиф Давидович щедро сыпанул в другой чайник – пузатый фаянсовый, размером с голову ребенка – байхового индийского чаю. Залил его кипятком. Глядя, как гладкая Мария орудует со сковородками – она пекла блины – закурил. Жадно затянулся. Выпустив густой клуб сизого дыма, сказал:

- Я у себя.

И, ухватив чайник с заваркой, направился к себе в кабинет.

- Галину Андреевну с Левочкой будить что ли? – вдогонку ему спросила Мария.

- Буди.

Иосиф Давидович любил побыть в утренние минуты один, в тишине. Отходя с легким сожалением от ночного сна и настраивая себя на предстоящий день.

В кабинете он затушил окурок. Наполнил густо-багровой, исходящей густым паром жидкостью тонкий, заключенный в серебряную подставку стакан. Бросил в него два крупных куска желтоватого сахару. Неторопливо размешал. Сделав осторожный глоток, поднял массивный серебряный подстаканник на уровень глаз. Полюбовался на искусную гравировку. На чеканном рисунке бравый охотник в тулупе и папахе встречал рогатиной поднявшегося перед ним на дыбы медведя. Берштейн улыбнулся, опустил подстаканник на стол. Закурил снова. Чуть погодя он, со стаканом в одной руке и папиросой в другой подошел к окну. Задумчиво посмотрел в серую даль.

«Интересно, Головский уже расколол эту мразь?» – вспомнил Берштейн о священнике, которого должны были арестовать этой ночью.

Улыбка на тонких губах главного большевика города стала хищной.

«Наконец-то» – выделилась мысль из вялого роя прочих.

Слишком уж спокойно, обыденно Зареченск и его окрестности реагировали на происходящие революционные перемены. Аресты бывших чиновников и главных богатеев прошли неожиданно мирно. Совершенно тихо, без стрельбы и прочего шума была конфискована недвижимость. Подумать только – некоторые даже не припрятали золотишко. Это удивляло Берштейна и настораживало. Вскоре предстояло сковыривать с земли, вывозить семьи помещиков. Он готовился к тому, что эти кровопийцы будут противиться, жестко сопротивляться. Тем более что в других уездах – да вон хотя бы на противоположном берегу Волги – местами идет настоящая война. Неудивительно, что информацию о готовящем контрреволюционный бунт священнике он воспринял с облегчением. Даже обрадовался ей, как прибытию давно ожидаемого гостя.

Когда Берштейн допивал второй стакан чаю, его позвали завтракать.

В жизни Иосифа Давидовича это было последнее спокойное утро.

Рассветало в тот день намного дольше обычного. Утро было хмурым, туманным. Туман, похожий на перемешанное с дымом молоко, не позволял разглядеть неба, но чувствовалось, что над головой от горизонта до горизонта задернут свинцовый полог. У Берштейна появилось дурацкое ощущение, будто кто-то накрыл город тяжелой чугунной крышкой. И то, что под этой крышкой творилось, мягко говоря, вышло из-под контроля.

Головский пропал. Вместе с ним пропал и посланный для ареста священника отряд. Отправленные на разведку милиционеры вернулись со скверными новостями. В нескольких километрах от Зареченска они нашли на осклизлой дороге следы ночной схватки – размешенную конскими копытами обочину, втоптанные в грязь патронные гильзы, кое-где на жухлой траве следы крови и даже брошенную в канаве винтовку. Винтовку они прихватили с собой. Не было только тел – видимо тела убитых нападавшие унесли с собой. Стало ясно, что в отношении поведения сельских эксплуататоров оправдываются самые мрачные ожидания.

На экстренном заседании городского комитета порешили – необходимо просить помощи из уезда. И тут судьба преподнесла еще один сюрприз – ни телефонная, ни телеграфная связь не работали. Тогда Берштейн принял решение ждать следующего дня и, если связь не восстановиться, отправить через Волгу посыльного.

Связь не восстановилась. Хмарь, вопреки ожиданиям, не только не исчезла, но только усилилась. Усилилось и ощущение давящей сверху крышки. Двое добровольцев вызвались переплыть в лодке Волгу, не дожидаясь, покуда сдобренное изморосью марево рассеется - со дня на день реку мог сковать лед. Берег обледенел уже. Берштейн, подумав, дал добро. Прошло еще двое суток. Связь так и не восстановилась. Оборудование, по уверению связистов было исправно. Две бригады монтеров, посланные с проверкой по линиям проводов, бесследно исчезли. Тогда Берштейн отправил еще двух товарищей, верхами, в Кострому. Ехать им предстояло напрямки, по той самой дороге, где попал в засаду отряд Головского.

Странное это дело началось с того, что в середине ноября тысяча девятьсот восемнадцатого года в костромское губчека явился крайне взволнованный, нервничающий человек. Мужчина сразу предъявил документ, удостоверяющий, что он является сотрудником организованного в городке Зареченске отряда милиции. И заявил, что прислан сюда лично главой городского комитета ВКПБ товарищем Берштейном. Он доложил, что в окрестностях городка лютует банда. В этом не было ничего невероятного. Но вот то, что зареченский милиционер рассказал дальше, походило, мягко говоря, на плод воспаленного воображения. Он утверждал, что банда та состоит сплошь из людоедов. Милиционер, заикаясь, поведал, что по пути видел уничтоженную, выжженную дотла деревню. Трупы жителей, обгорелые и нет, якобы с разорванными зубами глотками, валялись повсюду – меж пепелищ домов и прямо на дороге. Еще он рассказал, что Берштейн отправил с ним товарища, но посередь пути на них напали и товарищ погиб, а ему самому удалось уйти лишь чудом. Говорил милиционер много. Про колдовской туман, из которого выныривают дьявольские, вселяющие ужас существа. Про разрушенные церкви. А еще он клялся, что видел перед одним из храмов распятого вверх ногами человека в облачении священника.