- Возьми себя в руки, Галина, - строго проговорил Берштейн. – Успокойся, возьми себя в руки, и расскажи все толком. Что случилось? Ну?!

- Я… я легла отдохнуть. Уснула… а когда проснулась его нигде не-ет. Осечка, что же делать? Я везде обыскала… По всему дому и во дворе.

- Тихо, тихо. А Мария где? Может он с ней?

- Не знаю. Ее я тоже нигде не нашла.

- Ну. Вот видишь?! – воскликнул Берштейн. Он ободряюще хлопнул супругу ладонями по худым плечам. - Он наверняка с ней…

На этой фразе голос главного большевика города упал. Иосиф Давидович растерянно опустил глаза, с ужасом задав себе вопрос: куда бы это домработнице вести его сына да еще в такой обстановке?

В кабинете стало на минуту тихо. Общее молчание нарушал лишь плач Галины.

Вдруг, неожиданно громко, продребезжал телефон. Отвыкший за последние недели от этого звука Берштейн вздрогнул. Помедлил. Телефон трезвонил не умолкая. Физически ощущая на себе взгляды всех присутствующих, Берштейн поднял трубку.

- Алло.

- Товарищ Берштейн? – мужской голос на противоположном конце провода был ему незнаком.

- Да. С кем имею… э-э… кто говорит?

- Неважно. Сыночек твой где, знаешь?

- Что?! Кто это говорит?!

- Тихо! – перебил собеседник. – Не ори, слушай. Короче, Левочка твой у нас. Живой, пока… Слушай, что нужно сделать, чтобы он и дальше жить оставался… Слушаешь?

- Д-да.

Берштейн сжал трубку так, что побелели пальцы.

- Во-первых, из города должны уйти каратели. Во-вторых, ты снова закроешь церкви. ВСЕ церкви. Вот собственно и все. Немного за жизнь единственного сыночка, не правда ли?

- Но это же невозможно! Как вы себе это представляете?! Ты кто, вообще, такой?!

- Возможно! Если хочешь, чтобы сын твой был жив, все сделаешь. Сроку тебе на все про все трое суток! Иначе – пеняй на себя.

- Только попробуй! Да я вас всех на фонарях перевешаю! Вверх ногами!! – заорал в трубку Берштейн.

Но собеседник его уже не слышал – связь прервалась.

- Подонки! Мразь!! – остервенело выкрикнул Берштейн.

Он хлопнул трубку на рычаги так, что аппарат раскололся бы, не будь он выполнен из металла.

- Подонки, - повторил он еще раз, теперь уже чуть не плача.

Постояв несколько секунд с опущенной головой, повернулся к замершим в ожидании людям. Вполголоса произнес:

- Левочку похитили. Взяли в заложники.

- Боже! – Галина пошатнулась.

Ее подхватил Михей Коршунов.

- Присядьте, барышня.

Казак выдвинул стул, усадил на него женщину. Берштейн тоже сел. Уперся локтем руки в стол, лоб опустил на ладонь.

- Требуют, чтобы из города вышли кар… м-м… чтобы ушел ваш отряд, Аркадий. И чтобы я приказал закрыть снова все храмы… Срок дали – три дня.

Берштейн, профессиональный революционер, повидал в жизни немало. Сражался на Московских баррикадах в девятьсот пятом, был на каторге и в ссылке. Не раз приходилось ему хоронить близких людей. Но никогда еще не испытывал Иосиф Давидович столь глубокого нервного потрясения, как в эти дни.

Левочка…

Берштейн увидел сына в первый раз, когда тому уже исполнилось три года. И как же горько, обидно терять его теперь, когда жизнь повернулась-таки к борцам революции лицом…

И показала звериный оскал.

Вот пришла и последняя ночь из отпущенных вурдалаками трех суток. Эту ночь Берштейн решил провести в кабинете – слишком тяжело находиться рядом с потерявшей рассудок супругой. Хоть и жаль ее и даже, наверное, нельзя было оставлять в огромном пустом доме одну, только находиться рядом слишком уж тяжело. Галина не смогла простить мужу его позиции. Как будто у него, в самом деле, есть выбор.

Берштейн в тяжких раздумьях сидел на стуле перед камином. Курил черт те знает какую папиросу подряд. Неотрывно следил за завораживающим, равнодушным ко всему на свете танцем огня. В кабинете царил полумрак. Пламя в камине оставалось единственным источником света. Сизый табачный дым заполнял все вокруг. Частью уплывал в камин, частью в распахнутую форточку.

Иосиф Давидович раздраженно швырнул окурок в угли.

«Выбор… смешно! Ладно кровосос этот, Черный граф, не соображает, но Галина… Она-то должна понимать, что выполнить их условия просто-напросто не в моей власти. НЕ-ВОЗ-МОЖ-НО… Даже прикажи я Одежкину убраться из города, разве он подчинится? Да он сразу же меня арестует. И будет прав. И церкви. Да попробуй я в сложившихся обстоятельствах прикрыть хотя бы один храм, хоть одну, самую захудалую часовню, в городе начнется такое – просто конец Советской власти. Самому в сердце кол осиновый заколотят…»

Неожиданно к безрадостным размышлениям добавилась неосознанная, невнятная тревога. Берштейн прислушался. Тишина. Только четко, размеренно тикают большие настенные часы. И вдруг он услышал за спиной тихий скрежет. Берштейн замер. Позвоночник, против воли, сковал ужас.

Звук повторился.

Сердце упало, сбилось с такта. Бешено заколотилось под самым горлом. Иосиф Давидович медленно повернулся. Кабинет был пуст. Странно, но от этого страх только усилился.

И тут скрежет повторился снова. Будто царапнули чем-то твердым и острым по стеклу. Гвоздём? Или… когтем?!

Впившись взглядом в окно, Берштейн увидел за стеклом бледное пятно. Сердце бухнуло царь-колоколом – он понял, что за окном кто-то есть. Берштейн различил бледное лицо, волосы, губы, глаза. Существо за окном поняло, что Берштейн заметил его, и кровавый рубец губ изогнулся в улыбке.

- Впусти меня, Иосиф, - услышал Берштейн.

Ему показалось, что голос раздался прямо у него в голове. И от этого стало еще страшнее.

- Впусти меня, Иосиф. Мне нужно с тобой поговорить.

«Форточка… нужно закрыть форточку», - испуганной пташкой забилась мысль. Берштейн встал. Сделал шаг. Ноги не слушались. Идти было трудно, словно в кошмаре.

Вампир увидел, что Иосиф идет к нему. Улыбка на бескровном лице стала шире. Берштейн, завороженный, не сводил с непрошеного гостя глаз. В сознание врезались кипенно-белые, очень острые и неестественно длинные зубы. В следующее мгновение Берштейн сосредоточил взгляд на глазах существа, и в голову ему пришло, что смотреть в них вовсе не страшно. Два темных, затягивающих колодца мрака манили, зазывали. Давали надежду на скорое освобождение от всех забот и тревог.

Вместо того, чтобы затворить форточку, Берштейн отщелкнул шпингалет, второй. Потянул на себя створки внутренней рамы. Стекла жалобно звякнули…

Зов в глазах Вампира уступил место Торжеству. Вурдалак нетерпеливо переместился выше. В поле зрения Берштейна попали пятна засохшей крови на грязной, давно утратившей белизну рубашке. Иосиф Давидович вновь быстро бросил испуганный взгляд Вампиру на лицо. Теперь он отчетливо увидел за стеклом лишь злобного, перемазанного кровью мертвеца. Их разделяла тонкая, хрупкая прозрачная преграда и не более полуметра расстояния. До Берштейна донесся явственный запах падали. Он в ужасе быстро закрыл внутреннюю раму, хлопнул форточкой. Попятился. В мозгу его раздался злобный, нетерпеливый рык:

- Что ты делаешь, Иосиф?! Открой окно, мне нужно поговорить с тобой! О твоем сыне!

Берштейн продолжал пятиться. Повернуться к кошмарному созданию за окном спиной казалось невозможным. И тут Иосиф Давидович сообразил: кабинет на втором этаже. Как же этот… это… как он держится за окном? Висит в воздухе?! Или вскарабкался по стене? Воображение тут же услужливо подбросило картину: огромная ящерица в человеческой одежде и с головой мертвеца распласталась на заснеженной гладкой стене. Во рту появился противный горький привкус. Впервые в жизни Берштейн испугался за свою душу.

Продолжая пятиться, Берштейн наткнулся на стол. Чтобы сохранить равновесие, он уперся в столешницу руками. Под правую ладонь попало что-то твердое, угловатое и холодное. Берштейн мгновенно понял – это оставленный здесь Филаретом крест! Сразу же схватив так удачно подвернувшееся под руку распятье, он поднял его перед собой, заслонился. Рука, сжимавшая крест, тряслась. Тогда Берштейн обхватил распятье второй рукой. Встал прямо.