Иннокентий Антипович, ошеломленный всем тем, что услыхал, стоял как окаменелый.

— Не встречал ли ты здесь за последнее время, — обратился к нему, после некоторой паузы, Петр Иннокентьевич, — молодого человека, белокурого, с голубыми глазами, очень щеголевато одетого?

— Да, даже несколько раз, — вскинул Гладких тревожный взгляд на Петра Иннокентьевича.

— Ты его знаешь?

— Нет, он, кажется, из К.

— Что же он делает здесь, если живет в К.?

— Этого я не знаю, но думаю, потому что встречал его там.

— И я тоже…

— Так ты думаешь, что это и есть тот, который…

Гладких не договорил, так как Толстых перебил его.

— Это именно он, я убежден в этом.

Иннокентий Антипович сомнительно покачал головою.

— Это он, повторяю тебе! — вспыльчиво крикнул Петр Иннокентьевич. — Я должен узнать его имя и где он живет, зачем он здесь?.. Я должен узнать это, слышишь, Иннокентий!.. Ты мне узнаешь все это…

Гладких молча наклонил голову в знак согласия.

— Мне, конечно, не след тебя учить осторожности… Главное, чтобы Мария не знала ничего… Избави Бог тебя сделать даже намек о нашем разговоре…

Спустя полчаса Гладких вышел из дому и пошел по направлению к поселку и половинке.

Он возвратился только вечером. Петр Иннокентьевич ожидал его с нетерпением.

— Ну? — спросил он, когда они остались одни.

— Он из К… Живет здесь с неделю на половинке и охотится…

— Охотится… — с злобной усмешкой повторил Петр Иннокентьевич. — Как его зовут?..

— Борис Петрович…

— Фамилия?

— Этого никто здесь не знает.

— И больше ты не узнал ничего?

— Ничего.

— Поезжай в К., но узнай мне все подробно…

Иннокентий Антипович снова сделал молчаливый кивок головою, в знак согласия.

На другой день он выехал в К.

Четыре дня, которые продолжалось его отсутствие, показались для Толстых целою вечностью. Его положение усложнялось необходимостью скрывать свое внутренее волнение от дочери. Все ночи он проводил без сна, хотя отводил душу в страшных угрозах по адресу соблазнителя его дорогой Марии. Он припоминал ее недавнее обращение с ним, наивный взгляд ее глаз, который положительно не мог принадлежать обманщице, и все это доводило его до крайнего бешенства.

— Притворщица!.. — злобствовал он наедине с собою. — За кого она принимает меня со своим милым дружком, за дурака, над которым им можно смеяться. О, я покажу им, как они горько ошибаются.

Наконец приехал Гладких.

— Узнал? — встретил его вопросом Петр Иннокентьевич, когда он утром, на пятый день своего отъезда, вошел в его комнату.

— Узнал, — упавшим голосом отвечал Иннокентий Антипович. — Он в К. приехал лишь месяца два тому назад и стал в гостинице Шилова. Фамилия его Ильяшевич.

— Но откуда же он появился в К. Не упал же с неба?

— Из Томска.

— Из Томска, ты говоришь из Томска, — схватился за голову Толстых. — О, я теперь понимаю все!.. Мария ездила в прошлом году гостить в Томск, к своей подруге детства, Гладилиной, которая вышла за Игнатьева и поселилась в Томске. Я еще не хотел отпускать ее, как будто предчувствовал беду. Нет сомнения, что она познакомилась там… Она вернулась, а через какой-нибудь месяц или два он последовал за нею… Они, вероятно, условились. Наверное, они были в переписке, а теперь видятся и виделись там, в К. А я, я ничего не знал… Как они должны были смеяться надо мною.

Петр Иннокентьевич злобно захохотал.

— Что же он делает все это время в К.? — задал он вопрос, молча, с неподдельной грустью, смотревшему на него Гладких.

— Я стороной, осторожно расспросил хозяина гостиницы. Он рассказал мне, что вновь прибывший редко отлучался из дома днем и все что-то писал, выходил изредка по вечерам, деньги платил аккуратно, а обеды ему приносили из общественного собрания.

— А!.. ночная птица, подлец, который боится дневного света… Я покажу ему себя!.. — с пеной у рта прохрипел Петр Иннокентьевич и скорее упал, нежели сел в кресло.

Гладких все продолжал стоять.

— Теперь, Иннокентий, веришь ты в мое несчастье? — несколько успокоившись, спросил Толстых.

Гладких молчал, но две крупные слезы повисли на его ресницах. Ему тяжело было выразить согласие, обвиняющее горячо любимую им дочь своего старого друга, а, быть может, он и не находил ее столь виновной, как ее отец, а только неосторожной, но он хорошо знал характер своего друга, знал, что противоречить ему, во время вспышки гнева, все равно, что подливать масла в огонь.

— Благодарю тебя за известия, — продолжал Петр Иннокентьевич, не дождавшись ответа на предложенный им вопрос. — Но мы еще не все знаем. — Могу ли я рассчитывать на тебя?

— Петр, ты знаешь мою преданность… — с укором отвечал Гладких.

— О, конечно, дорогой друг, конечно, и я в ней не сомневаюсь. Я знаю, какое сердце бьется в твоей груди. Мое несчастье — вместе и твое, и я уверен, что ты ни на минуту не задумаешься принести в жертву все, чтобы спасти мою честь.

— Говори, Петр, чего ты требуешь от меня? — прервал его Иннокентий Антипович.

— Хорошо, слушай: между Марией и этим Ильяшевичем несомненно существует переписка, они назначают друг другу свидания. Я не сомневаюсь в этом, так как своими глазами видел, как она сожгла письмо… Я должен иметь одно из этих писем…

— Это будет трудно.

— Это надо. С этой минуты мы оба будем настороже, и ни одна живая душа не подойдет к дому и не выйдет из него, укрывшись от нашего глаза. Ты будешь сторожить снаружи, а я — внутри. Ты меня понял?

— Понял.

— О, я буду терпелив, но я хочу, в конце концов, узнать то, что я должен знать. На какие бы дьявольские хитрости они ни пускались — мы их накроем. Больше им меня не обмануть. Я ищу правды, страшной правды и — я найду ее.

Глаза его налились кровью.

— Если моя дочь потеряла вместе с сердцем и свою честь, я буду пить чашу позора, капля за каплей…

Его голос захрипел и прервался.

— Петр, Петр, не осуждай преждевременно!.. — воскликнул Иннокентий Антипович.

— И мне придется ее выпить до дна, до самого дна… — не слыша его, как бы рассуждая сам с собою, продолжал Толстых.

— Ради самого Бога, Петр, не говори так, ты пугаешь меня.

— Ты, ты, заступаешься за нее!? — вдруг вскрикнул Толстых и вскочил.

— Да, потому, что я не могу допустить мысли, чтобы Мария сделала такую ошибку…

— Ты хочешь сказать — преступление…

— Она, быть может, поступила неосторожно…

— Очень скоро узнаем мы, кто из нас обоих прав — ты или я. До тех пор у меня не будет ни одной минуты покоя, ни одной ночи сна. Вот уж шесть дней, как я в таком состоянии, как будто бы хожу по раскаленным углям. Несколько раз, когда я смотрел на мою дочь, я чуть не выдал себя, я не мог выдержать напора злобы, которая клокотала в моей груди; но я собрал свои последние силы и сдержался… Я буду терпелив. О, Иннокентий, Иннокентий, дай Бог, чтобы ты был прав… ради нее, ради меня, ради него… О, он… он… Но мы посмотрим…

Губы его судорожно сжались, и лишь по глазам можно было угадать переживаемые им нечеловеческие страдания. Через несколько минут он снова пришел в себя.

— Начнем же действовать, мой дорогой друг, — с горькой усмешкой потрепал он по плечу Гладких.

— Ты увидишь, что я прав… — отвечал тот.

— Подождем и увидим…

Ждать пришлось недолго. Через несколько дней, когда Толстых, по обыкновению последних дней, как зверь в клетке, ходил по своему запертому на ключ кабинету, ему вдруг послышались приближающиеся к двери шаги. Он быстро подошел и отпер ее. На пороге стоял бледный, как смерть, Иннокентий Антипович. Толстых окинул его вопросительным взглядом.

— Из дружбы и преданности к тебе, — дрожащим голосом начал Гладких, — я разыграл роль шпиона. В засаде, из-за кустов, я наблюдал за Ильяшевичем.

— Говори тише… — заметил, весь дрожа от волнения, Петр Иннокентьевич.