— Ты не лжешь?

— К чему мне было бы вас обманывать?

— Я не знаю… Меня так часто обманывали, так часто…

— Кто же?

— Люди… — захохотала она.

— Успокойтесь, барышня, Егор вас слишком любит и уважает, чтобы осмелиться вас обманывать… Ваш сын жив… Я клянусь вам в этом памятью моей бедной Арины… счастьем моей дочери…

— Я верю тебе… о, я верю тебе, Егор! — воскликнула она и упала на колени перед крестом, тихо заплакав.

Она молилась, распростершись у креста, тихо всхлипывая.

«Как много она должна была выстрадать!» — мелькнуло в голове Егора Никифорова.

Он дал ей выплакаться вволю, затем поднял ее с земли и снова поставил на ноги.

— Пойдемте, барышня, мы с вами поговорим о нем.

Она беспрекословно последовала за ним по дороге к высокому дому. Некоторое время они шли молча. Марья Петровна заговорила первая:

— Голова моя горит, сердце бьется, но все-таки я совершенно спокойна… С той ужасной минуты, когда я очнулась на станции, я себя никогда так хорошо не чувствовала… Мой сын жив!.. Мой сын жив… Эти слова, как целительный бальзам, проникли в мою душу! Боже, мне кажется, что в эту минуту с меня снято проклятие отца… Я не была сумасшедшая, Егор, но много, много лет я жила в какой-то лихорадке… Мне кажется, что густой мрак, который скрывал от меня все, рассеялся… и я опять прежняя Мария Толстых…

Она вдруг остановилась…

— Но почему ты знаешь, что мой сын жив?

— Потому что я его видел.

— Ты видел моего сына…

— Да вы сами, Марья Петровна, видели его недавно…

— Что ты говоришь!..

— Вспомните, когда Гладких упал в старый колодец…

— Куда его столкнули два Семена Толстых…

— Вы видели совершение этого преступления?

— Я прибежала минутой позже, но я знала, что Гладких спасен.

— На ваш крик о помощи прибежали два человека…

— Да, я помню…

— Один из них был я…

— А другой?

— Борис… ваш сын…

— Мой сын… мой сын… И я его не узнала… — зарыдала она…

Егор Никифоров снова дал выплакаться несчастной матери, и некоторое время они шли молча.

— Иннокентий Антипович — единственный человек, оставшийся мне верным, спасен от смерти тобой и моим сыном, — сказала Марья Петровна, несколько успокоившись. — Я благодарю за это Бога! Сын заплатил долг своей матери… Но где он теперь? Где он?

— Он в К. Иннокентий Антипович сегодня отправился туда, чтобы рассказать ему правду и привезти в объятия горячо любящего его и с нетерпением ожидающего деда, который сделает его единственным наследником…

— Мой отец хочет это сделать, Егор? Это справедливо, это более чем справедливо! — воскликнула Марья Петровна.

— Но теперь, конечно, Петр Иннокентьевич передаст все вам, и оба Семена Толстых побесятся-таки, что состояние Толстых ускользнуло от их загребистых лап… Их бы следовало сильно проучить, а то они могут быть опасны…

— Конечно, они шляются, к тому же, каждую ночь около высокого дома, замышляя, наверное, какую-нибудь подлость… Егор, ты знаешь, что молодой Семен влюблен в твою дочь… Чтобы удовлетворить свою страсть, он способен на все… Егор, стереги свою дочь, пока Гладких в отсутствии…

Егор Никифоров сжал кулаки.

— Пусть только этот негодяй попробует дотронуться до Тани… Я задушу его как собаку… Но не будем говорить об этих негодяях… Хотите, Марья Петровна, чтобы я сейчас же проводил вас в высокий дом, к вашему отцу?

— К нему? Нет, нет! — воскликнула она, делая жест рукой, как бы что-то отстраняя от себя.

— Он раскаялся во всем… Не вас он теперь проклинает, а свою горячность, которая разбила всю и его, и вашу жизнь… Он довольно наказан за свое преступление… Мучимый день и ночь угрызениями совести, он уже десятки лет не знает покоя… Видели ли вы его когда-нибудь с тех пор, как ушли из дому?

— Один раз… издали…

— Как он переменился? Не правда ли?

— Да, он неузнаваем…

— От него осталась одна тень прежнего Петра Иннокентьевича.

— И ты думаешь, что он меня примет?

— Повторяю вам, что он с восторгом откроет вам свои объятия и благословит вас… и день, когда вы вернетесь… Он выгнал вас под влиянием вспышки своего необузданного характера… и столько лет страдает из-за этого… Простите ему. Он ведь молился на вас, он думал, что любовь к вам умерла, а она никогда не покидала его сердце. Разве может в сердце отца погаснуть любовь к его детищу? Никогда!

Марья Петровна тихо заплакала.

— Егор, я — это было давно — поклялась никогда не возвращаться под кровлю дома моего отца, убийцы отца моего ребенка, но несчастье сломило мою гордость, у меня теперь нет ни силы, ни воли… Мой сын жив, я увижу моего сына!.. Ты не можешь себе представить, что я чувствую при этой мысли… Из глаз льются слезы, но слезы радости… Душа моя тоже просветлела, я дышу свободно, я надеюсь, я живу… О, Боже, как хороша ночь… Я вижу опять над головой звезды неба моей родины. Мне кажется, что они мне улыбаются… Господи, чудны дела Твои, пути Твои неисповедимы…

— Аминь! — торжественно сказал старик.

— Но сегодня я еще не хочу войти в дом моего отца… Только в тот день, когда там меня встретит мой сын, я войду в этот дом: Борис и Иннокентий Антипович должны встретить меня на пороге дома моего отца… До тех же пор никто не должен знать, что я еще жива… Днем я буду по-прежнему скрываться в лесу, а ночью мы будем встречаться с тобой, Егор, и говорить о наших любимцах… Дня через три-четыре, Гладких уже может быть здесь с моим сыном!.. Время промчится незаметно…

— Нет, нет! — сказал он настойчиво. — Вы не можете, вы не должны долее оставаться без крова… Я это не могу допустить… Пойдемте, по крайней мере, со мной в сторожку, в ней две комнаты, вы можете устроиться в одной из них…

— Хорошо, я послушаюсь тебя, хотя в эти последние два года я привыкла летом скитаться по лесу.

— Несчастная!.. Чем же вы питались в лесу?

— Тем же, чем и ты… Я собирала милостыню по зимам и делала запасы… у меня и теперь есть много корок хлеба…

— Ужасно, ужасно! — бормотал Егор. — И это в двух шагах от родительского дома, который всегда — полная чаша! — громко воскликнул он.

Она глубоко вздохнула.

«Бедная, бедная!» — проговорил он про себя.

— Вернемся снова к моему сыну… — начала она. — Что из него вышло?.. Он служит?

— Он инженер, приехал сюда вместе с другими строить железную дорогу… Судьба привела его на родину его матери.

Он рассказал ей в подробности все, что слышал от Бориса Ивановича.

Один, рассказывая, а другая, внимательно слушая, не проронив слова, они не заметили, как дошли до сторожки. Егор Никифоров отворил дверь и они вошли.

Он высек огонь, зажег сальную свечу и провел Марью Петровну в следующую комнату, если этим именем можно назвать разделенную на две каморки ветхую избушку.

— Здесь вы в безопасности, — сказал он.

— Мне бы хотелось еще сегодня узнать, как и где провели вы эти долгие годы?.. Но вы утомлены, лучше завтра…

— Завтра ты все узнаешь, — сказала Марья Петровна.

Она вышла в переднюю комнату и, опустившись на колени, начала молиться от всей глубины исцелившегося сердца.

Сколько времени она молилась — она не могла дать себе отчета.

Когда она встала с колен, в соседней комнате было темно и оттуда слышался храп крепко спавшего Егора. Видимо, перенесенные им волнения утомили его, и он заснул богатырским сном.

На дворе стояла уже глубокая ночь.

Марья Петровна, однако, было не до сна. Ей захотелось подышать воздухом, к которому она так привыкла; она подняла подъемное окно сторожки и, высунувшись в него, отдалась сладостным мечтам о недалекой встрече с сыном, которого она считала потеряным для себя навсегда.

Кругом стояла невозмутимая тишина.

Вдруг вдали послышался какой-то шорох. Марье Петровне стала прислушиваться привычным чутким ухом. Послышался шум шагов.

«Кто мог идти теперь? В такой час? Уж не мой ли это дядюшка с братцем?» — мелькнуло в ее голове.