Заговор на жизнь Иннокентия Антиповича Гладких состоялся. Исполнение его, впрочем, пришлось отложить в долгий ящик, так как незаметно промелькнул сентябрь — окончились работы на прииске, и Гладких не бывал в тайге, а следовательно, не мог проходить мимо рокового, избранного его врагами колодца.

Сын не оповещал отца, орудовавшего по прежнему в К., и жил только сладкою надеждою на осуществление его преступного плана в будущем году, когда начнутся работы на прииске.

«Края колодца еще более разрушатся к тому времени… — думал он. — Несчастье будет еще естественнее!..»

Так жестоко и, вместе с тем, так просто составленный план на жизнь человека, на убийство своего ближнего является, надо заметить, далеко не исключительным фактом в «стране изгнания», где жестки сердца, суровы нравы и где человеческая жизнь не ставится ни во что.

По сведениям уголовной статистики, ни в одной стране не совершается, относительно, столько убийств, как в Сибири, и большинство из них поразительно беспричинны, или же в крайнем случае причиною служит легкая размолвка, мелкая ссора и еще более мелкая корысть. Как красноречивую иллюстрацию к сказанному, отметим одно из поразительных явлений сибирской таежной жизни — охоту на человека.

Время этой охоты — сентябрь. Место — тайга. Сентярь в тайге пасмурен. Идет мелкий, холодный дождь — часто и снег. Между деревьями с пожелтевшими иглами и поблекшими листьями жалобно завывает северный ветер. Тайга замирает. Работы на приисках оканчиваются. Наступает время рассчета. Та же одетая в лохмотья, но уже сильно поредевшая толпа осаждает приисковые конторы и получает причитающиеся грошевые заработки. Ругань и проклятия висят в воздухе. Расчет кончен. Рабочие расходятся. Они идут партиями. Беда отставшему — его ожидает в тайге смерть. Он становится добычей самого хищного из всех животных — человека.

Крестьяне соседних с тайгою селений ведут правильную охоту — она имеет свое специальное название — «охота на горбачей».

«Горбачами» зовут приисковых рабочих, вследствие их сгорбленных фигур, которые делаются такими от постоянной работы в наклонном положении.

С заряженным пулей ружьем отправляюся эти своеобразные охотники в тайгу и стреляют в возвращающихся в одиночку рабочих. Меткий выстрел укладывает их жертву на месте. Ее раздевают донага и оставляют на съедение зверям.

По весне находят массу костей, черепов и начинаются дела «о найденных, неизвестно кому принадлежащих» костях, черепах и прочем, которые хоронятся, а дела «предаются — выражаясь языком старого, так недавно и не совсем еще отжившего свои дни в Сибири законодательства — воле Божьей».

Несколько лет тому назад простой случай открыл одного такого охотника, десятки же других остаются неуличенными. Двое рабочих, возвращаясь с приисков, пришли в ближайшее село и попросились переночевать в доме зажиточного крестьянина. Дома была одна маленькая девочка, которая не пустила их без старших в избу, а проводила в баню.

— Где же старики? — спросили ее путники.

— Мать с ребенком в поле, а отец пошел в лес «горбачей» стрелять, — отвечала девочка.

В детской наивности она считала «горбача», вероятно, какой-нибудь таежной птицей. Рабочие поняли. Когда же, пройдя в баню, они увидали там целый склад окровавленной «лопатины» (так именуется в Сибири одежда), то, уйдя из-под страшного крова, заявили об открытии начальству.

Возвратившийся с охоты хозяин был арестован и сознался в убийстве за эту осень восемнадцати человек. Охотился он не первый год. В тайге указал он там и сям лежащие обнаженные трупы — иные уже полусъеденные червями.

Таковы дикие таежные нравы.

Наступило 24 декабря 188… года.

Было двенадцать часов ночи. Город К. еще не спал. Большие окна деревянного здания на Большой улице, в котором помещался клуб, или, как он именуется в Сибири, общественное собрание, лили потоки света, освещая, впрочем, лишь часть совершенно пустынной улицы.

В клубе была рождественская елка.

Все небольшое общество города, состоящее из чиновников, по преимуществу, богатых купцов, приезжих инженеров, собралось туда, первые со своими чадами и домочадцами, встретить великий праздник христианского мира.

Около этого-то здания и была некоторая жизнь. В остальных же частях города и, в особенности, в слободах царила невозмутимая, подавляющая тишина.

Бедный люд спал после тяжелого дневного труда, и сладкие грезы переносили его, быть может, в другие миры, на елки, не в пример роскошнее той, возле которой собралась аристократия сибирского города.

Все были в зале, где происходила раздача подарков окружившим елку детям, — самый интересный момент праздника.

В глубине небольшой гостиной сидели только двое — кавалер и дама.

Это были Сабиров и Татьяна Петровна.

Счастливые одиночеством, они, казалось, забыли весь мир.

Он рассказывал ей свою встречу с нищим в саду, после последнего разговора с ней, и передал предупреждение этого загадочного старика.

— Это нищий Иван! Он следит за мной, как тень, — сказала Татьяна Петровна. — Он так ко мне привязан.

— Он любит вас, да и кто может не любить вас… Вы созданы, чтобы распространять вокруг себя счастье: ваша улыбка дарит надежду, ваши глаза льют свет, ваш голос — небесная гармония…

Молодая девушка в волнении слушала эту дивную музыку полупризнания.

Он держал ее за руку; она не отнимала ее.

— Вы долго еще останетесь здесь? — спросила она его.

— Я не хотел бы никогда уехать отсюда…

Она опустила глаза и высвободила свою руку.

— Я не хотел бы никогда отсюда уехать… — с пафосом повторил он.

Она лукаво улыбнулась.

— Петербуржцам скучно здесь…

— Но здесь вы… — отвечал он. — Впрочем, мне следовало бежать отсюда скорее и без оглядки…

Она окинула его вопросительно-недоумевающим взглядом.

— Да, скорее и без оглядки… Вы слишком недосягаемы для меня, хотя никто не может запретить мне любить вас, молиться на вас, мечтать о вас, жить вами. Но вы богаты, а я… я бедняк, без роду и племени… Вот пропасть, лежащая между нами… Если бы не это, с каким наслаждением посвятил бы я вам свою жизнь до последнего вздоха, я носил бы вас на руках, я лелеял бы вас, я сделал бы вас счастливой… Но вы богаты, к несчастью вы богаты.

— Тем лучше… — сказала молодая девушка, вся сияя от восторга, — значит, я могу выбрать себе мужа по моему желанию…

— Но ваш отец, конечно, пожелает, чтобы ваш выбор пал на богатого или знатного… Это всегда так бывает…

— Быть может, но мой папа и крестный держатся совсем другого взгляда… Я уверена, что они будут более смотреть на внутренние качества моего жениха, нежели на его богатство и титул… Они меня так любят и прежде всего, конечно, захотят моего счастья…

— Но этот нищий говорил мне, что уже отказывали многим, искавшим вашу руку…

— Это правда, — сказала она, — но из них я никого не любила…

— А теперь?! — воскликнул он и хотел было схватить ее руки, но она быстро убежала в боковую дверь, ведущую в танцевальную залу.

В тоже самое время в дверях, ведущих из буфета, появился Иннокентий Антипович.

Его взгляд был серьезнее, строже, печальнее, чем всегда, но в глазах его было заметно больше горечи, чем злобы.

Сабиров остался сидеть на месте, как бы прикованный к нему этим взглядом. Он был знаком с Гладких ранее, представленный ему вскоре после приезда в К., а потому последний протянул ему руку. Борис Иванович встал и почтительно пожал ее. Иннокентий Антипович взглядом попросил его сесть и сам сел рядом.

На несколько минут воцарилось тяжелое молчание.

— То, что я скажу вам, не должна знать девушка, только что вышедшая отсюда… — медленно начал Гладких, — и с которой вы, видимо, очень горячо беседовали.

Сабиров удивленно смотрел на говорившего, но сердце его усиленно билось, как бы предчувствуя беду. При последних словах Иннокентия Антиповича он весь вспыхнул, а затем побледнел.