— Вы мне нравитесь, молодой человек, — продолжал тот, — мы, сибиряки, живем здесь по простоте, но умеем не хуже других узнавать людей. У вас такое честное, открытое лицо, что я не хочу думать, что вы замыслили что-нибудь дурное относительно моей крестницы.

Борис Иванович сделал было жест негодования, но воздержался и сказал дрогнувшим от волнения голосом:

— Благодарю вас… Если бы вы это могли подумать, то обидели бы меня совершенно напрасно.

— Я и не хочу думать этого… Давайте поговорим по душе — хотите?

Гладких остановился.

Сабиров молча нахлонил голову, в знак согласия.

— Вы любите Таню?

— Больше жизни!.. — быстро, с уверенностью отвечал Борис Иванович.

Иннокентий Антипович вздрогнул, и взгляд его сделался мрачен.

— Несчастье больше, чем я ожидал… — прошептал он. — А вас она любит? — спросил он громко.

— Татьяна Петровна не дала мне права отвечать за нее… — дрогнувшим голосом отвечал Сабиров.

Оба собеседника были взволнованы. Борис Иванович чувствовал, как замерло его сердце. Он понимал скорее инстинктом, чем разумом, что Татьяна Петровна вся во власти этого человека, сидевшего перед ним, что одним словом он может разрушить все его радужные планы.

— Выслушайте меня! — сказал Гладких после некоторого молчания. — Вы любите Таню! Я люблю ее также… Я люблю ее так горячо, если не более, как мог бы любить свою дочь. Я забочусь о ней со дня ее рождения… Ее мать умерла через два часа после появления на свет этого ребенка, и над еще теплым телом покойницы я дал клятву оберегать и хранить, как зеницу, ока ее дочь… Я верю, что милосердный Бог не допустит, чтобы она была несчастна! Если бы я мог сказать вам все — вы бы поняли… Но я этого не смею… Когда я вижу в ее глазах слезы, то чувствую, что в мое сердце вонзают острый нож… Чтобы устранить от нее всякое горе, я с охотой отдал бы последние годы моей жизни… Но, Боже мой, я хотел бы жить до тех пор, пока ее счастье не будет обеспечено…

Сабиров слушал старика с лихорадочным вниманием.

— Если бы я мог предугадать случившееся, я никогда бы не взял ее в К., и вы бы никогда ее не встретили… Но несчастье уже совершилось — теперь остается лишь предупредить его роковые последствия, и вы, молодой человек, должны действовать со мной заодно… Мы постараемся водворить тишину там, где вы, сами того не сознавая, вызвали бурю… Хотите вы мне в этом помочь? Да, — ваши глаза говорят, что я могу на вас рассчитывать.

— Требуйте… я все исполню… — каким-то стоном вырвалось из груди Сабирова.

— Забудьте ее…

— Только не это!.. — крикнул с невыносимою болью в голосе Борис Иванович.

— Именно это… — глухо произнес Гладких. — Так как вы никогда не можете быть ее мужем.

Сабиров закрыл лицо руками.

«Он искренно любит ее… Бедный…» — мелькнуло в уме Иннокентия Антиповича, но он тотчас же поборол свою слабость и сказал почти грубо:

— Я все сказал… Что вы намерены делать?

— Разве я знаю это? — с искреннею наивностью отвечал Борис Иванович, подняв на Гладких свое смоченное слезами лицо. — Я не могу теперь ничего сообразить. Мои мысли путаются. О, старик нищий был прав… Я надеялся… Глупец… Какое безумие! Она — дочь богача… А я…

Он снова закрыл лицо руками.

Гладких был глубоко тронут таким отчаянием. Он с искренним сожалением смотрел на молодого человека.

— Вам не надо говорить, почему я не могу быть мужем m-lle Толстых… Я догадываюсь… — снова поднял голову Сабиров.

— Вы думаете? — с горечью сказал Иннокентий Антипович.

— Господин Толстых желает для своей дочери богатого или титулованного жениха.

— Вы ошибаетесь… Видите, я отчасти объясню вам — этим я доказываю вам мое расположение — Таня с пятилетнего возраста обручена… Вот единственная причина… Больше я вам не могу сказать ничего…

— Как… это… причина?..

— Единственная… И никакая сила в мире не может это изменить…

— Но позвольте… Разве можно обручать ребенка? Ведь сердце девушки может выбрать другого, а не того, кого вы ей предназначали.

— Это было бы большим несчастьем.

— Несчастьем?

— Да.

— Значит, и тому, кого она сама полюбит, будет отказано?..

— Конечно… Как вам, так всем тем, которые ей уже делали предложение.

Борис Иванович смотрел на Гладких отуманенным, вопросительно-недоумевающим взглядом.

— И это вы называете любовью к своей крестнице?

Иннокентий Антипович загадочно улыбнулся.

— Я сознаю, что для вас это непонятно, но я не могу объяснить вам все… Это моя тайна! Сердце Тани должно оставаться свободно… Предположим, что это сердце теперь любит вас. Она, как сон, скоро это позабудет… Вы не хотите сделать ее несчастной?

— И это вы спрашиваете у меня, у меня, который готов отдать за нее жизнь!

— Ну, так я заклинаю вас вашей любовью, вашей честью, всем, что для вас дорого, забудьте ее, избегайте ее, если можно, даже уезжайте отсюда.

Сабиров болезненно простонал.

— Дело идет о спокойствии и счастии одного неповинного ни в чем существа… вы бы не хотели сделать его несчастным… — продолжал Гладких. — Я говорю вам более, чем смею… Если бы это было возможно, я из всех выбрал бы только вас в мужья Тане, — я разгадал в вас честного человека! Но, увы, это невозможно… Вы не будете больше искать с ней встречи? Обещайте мне это?

Сабиров молча кивнул головою и, откинувшись в кресло, закрыл глаза — он был разбит и нравственно, и физически. Иннокентий Антипович понял, что самое лучшее оставить его одного и тихо вышел из гостиной. Борис Иванович продолжал недвижимо полулежать в кресле.

Из танцевальной залы неслись, между тем, звуки вальса «Невозвратное время» и слышался оживленный говор и шум скользящих по паркету ног.

Очнувшись через несколько минут, Борис Иванович вышел через буфетные залы в швейцарскую собрания, не заглянув даже в танцевальную залу.

Швейцар подал ему шубу и фуражку.

Сабиров вышел во двор, затем из ворот и пошел, сам не зная куда, без цели, без мысли. Машинально пройдя некоторое расстояние, он повернул вправо.

Надо заметить, что город К. расположен на горе и к реке ведут крутые спуски, застроенные домиками, образующими несколько переулков. На самом же берегу, ближе к главному центральному спуску — Покровскому — находится масса построек: покосившихся деревянных домишек, лачуг и даже землянок, образующих затейливые переулки и составляющих Кузнечную слободу, получившую свое название от нескольких кузниц, из отворенных дверей которых с утра до вечера раздается стук ударов молота о наковальню.

Кузнечная свобода сплошь зеселена поселенцами. Борис Иванович очутился в этой слободе и пошел по направлению к Покровскому спуску. Кругом все было тихо — слобода спала мертвым сном.

Но, чу!.. В одной из слободских землянок скрипнула дверь, отворилась, и на пороге появилась человеческая фигура. Заметив проходившего Сабирова, фигура пропустила его мимо себя и как тень последовала за ним.

Борис Иванович не заметил этого провожатого. Он достиг спуска и пошел вниз к реке.

Вот он уже у самой реки, вот вступает на лед и идет медленно к проруби. Он подходит к проруби, замедляя шаг, останавливается у самого края, как бы в раздумьи, и вдруг в изнеможении опускается на один из ледяных выступов реки и низко-низко наклоняет голову.

Вдруг кто-то дотронулся до его плеча. Сабиров вскочил и сделал шаг к проруби, но две сильные руки схватили его поперек тела и отбросили снова на ледяной выступ.

Борис Иванович удивленно посмотрел на своего непрошеного спасителя.

Перед ним стоял тот же, встреченный им в городском саду, старый нищий.

— Эге, барин, не дело вы затеяли… Оттуда, куда вы хотели отправиться, не выстроена еще, как и из Сибири, железная дорога…

Борис Иванович смотрел на него помутившимся взглядом.

— Что заставило вас решиться на это? Вы говорили с Гладких?

— Да… и он сказал мне то же, что и ты, там, в саду… — простонал молодой человек.