Молодая девушка сидела на стуле в глубокой задумчивости. Услыхав шаги по лестнице, она подняла голову.

При входе Петра Иннокентьевича она встала со стула, сделала шаг к нему навстречу и вдруг остановилась, как бы не смея броситься к нему на шею, как делала прежде.

Он протянул к ней свои руки и сказал:

— Таня, дорогое дитя мое… Скорее сюда, на мою грудь, на грудь твоего отца… Слышешь ли, дочь моя, твоего отца!..

Татьяна Петровна с рыданием упала в его объятия.

По тону, с каким обратился к нему Петр Иннокентьевич, Семен Семенович понял, что слова, сказанные им Татьяне Петровне, возымели свое действие. Он тотчас сообразил суть предстоящего объяснения с Гладких и приготовился.

С развязно-нахальным видом и деланной насмешливой улыбкой вошел он в столовую.

Иннокентий Антипович казался совершенно покойным.

— Вы меня желали видеть… Что вам угодно? — спросил его молодой человек.

— Да, мне надо сказать тебе пару слов…

— Я слушаю…

— Ты получил за этот месяц полный расчет?

— Да, но что же из этого?

— То, что ты нам больше не нужен и можешь сейчас же собирать свои манатки и убираться вон…

— Значит, меня выгоняют? — с той же деланной улыбкой спросил он.

— Да, я выгоняю тебя… — отвечал Гладких, делая ударение на местоимениях.

— Надеюсь, что я, по крайней мере, имею право узнать причину такой внезапной немилости…

— Причина очень проста… Я не хочу более держать тебя в конторе, ни видеть здесь, в доме… Понял: я не хочу.

— А если я не захочу уйти? — злобно засмеялся Семен Семенович.

— Тогда я велю слугам вытолкать тебя в шею…

— Хорошо! — задыхаясь от бессильной злобы, пробормотал тот. — Я завтра обдумаю, что мне делать…

— Ты уедешь не завтра, но тотчас же, лошади готовы…

— Вы уж чересчур спешите, господин Гладких… Рабочих даже, и тех рассчитывают за три дня…

— Рабочие — это другое дело… а тебя я не желаю более держать ни одной ночи в этом доме и приказываю тебе, слышишь, приказываю убираться тотчас же по-добру, по-здорову…

— Вы, кажется, господин Гладких, — язвительно отвечал Семен Семенович, — напрасно теряете время на пустые разговоры, а я очень глуп, что их слушаю… Вы забылись… Вспомните, что вы ни кто иной, как такой же служащий, как и я у моего дяди, а потому выгонять меня из дома последнего не имеете ни малейшего права.

Не успел он окончить этой фразы, как отворилась дверь и вошел Толстых.

Его железная рука опустилась на плечо Семена Семеновича. Старик, видимо, вышел из своей многолетней апатии. Его голос звучал сильно и грубо.

— Если я, который имею несчастье быть твоим родственником, в течении десятков лет питал доверие и дружбу к Иннокентию Антиповичу, значит, он заслуживает этого… Я отдал ему, кроме того, власть в этом доме и только сегодня упрекаю себя за это, так как он слабо пользуется этой властью относительно тебя… На его месте я давно бы вытолкал тебя в шею за дверь, как опасное животное… Ты не только никуда негодящийся служащий, но негодяй и подлец… Узнав от своего отца одну сокровенную тайну, ты самым подлым образом надругался над бедной девушкой, чтобы удовлетвориться низкому чувству мщения… Вонзить нож в сердце женщине и, вместе с тем, в то же время оскорблять ее и потешаться над нею способен лишь, повторяю, негодяй и подлец. А ты это сделал! Ты осмелился еще говорить когда-то, что ты ее любишь… Бесстыдный лжец! Разве может кусок навоза, который у тебя вместо сердца, испытывать благородные чувства… Ему ведомы только грязь и подлость… Ты не заслуживаешь ни жалости, ни сострадания… Гадина! Иннокентий приказал тебе немедленно убираться, ты ответил ему грубостью… Я слышал все… Теперь я сам повторяю тебе его слова и выгоняю тебя немедленно из дома… Слышишь, я выгоняю тебя… Чтобы через час не было здесь твоего духу… Вон!

С этими словами Петр Иннокентьевич указал ему рукою на дверь.

Семен Семенович с горькой усмешкой пошел к двери и, остановившись на пороге, обернулся, бросил вызывающий взгляд на обоих стариков, и вышел.

— Наконец-то мы от него избавились! — сказал Гладких.

— Мне надо было ранее послушаться тебя и совсем не принимать к себе… — сказал Толстых. — Но я его тогда не знал так хорошо, как знаю теперь…

— Я всегда говорил, что он худо кончит…

— Но что ему надо от меня?

— То же, что и его отцу… твое состояние…

— Но я еще не умер!.. — пробормотал Толстых.

— Что Таня? — спросил Иннокентий Антипович. — Ты ее видел?

— Да… и постарался, насколько мог, утешить… Остальное мы сделаем вместе… Если надо ей сказать всю правду, Иннокентий, я не буду медлить…

— Нет, нет! — с испугом отвечал Гладких. — Еще не время… Она не сойдет вниз?

— Нет, она хочет остаться одна, она будет кушать в своей комнате.

Старики сели за стол.

Обед прошел молча. Каждый из стариков думал свою тяжелую думу.

Семен Семенович покинул высокий дом действительно через час после объяснения со своим дядей и Иннокентием Антиповичем.

Через день он уже был в К., в доме своего родителя. Небольшой домик в три окна, принадлежавший Семену Порфирьевичу Толстых, помещался в конце Средней улицы, при выезде из города в слободу на Каче, как называется протекающая здесь речка.

Старик встретил сына удивленно-недоумевающим взглядом. Сын рассказал ему обо всем случившемся.

— Дурак… Испортил все дело… Разве я тебе не говорил, болван, чтобы ты был осторожнее и не болтал ничего этой девчонке.

— Что сделано, не воротишь!.. — отвечал сын.

— Да, но эта твоя глупость может нам обойтись очень дорого.

— Это мы увидим…

— Что же теперь ты намерен делать?

— Я надумал дорогой многое, теперь остается нам все это обсудить вместе… Но я голоден…

— С дороги, понятно, голоден! — спохватился отец. — У меня как раз сегодня пельмени… Пойдем, пополдничаем и побеседуем.

Разговор этот происходил в первой комнате жилища Семена Порфирьевича. В доме же было всего четыре комнаты, передняя и кухня… Содержались они в баснословной грязи и были завалены и загромождены всевозможными вещами, мебелью, платьем, цибиками чаю, сушеной рыбой и прочим.

Все это стояло и лежало в таком хаотическом беспорядке, что свежему человеку могло показаться, что он попал не в жилую квартиру, а в сарай или кладовую, куда богатый хозяин приказал сложить весь ненужный хлам, а нерадивые слуги побросали его куда попало.

Отец и сын перешли в другую комнату и сели за простой деревянный стол, стоявший посредине. Сын освободил себе табурет, сбросив, в угол связку кожаных бродень и мешок с кедровыми шишками.

На столе вскоре появилась дымящаяся миска пельменей, поданная до невозможности грязно одетой кухаркой, довольно фамильярно обращавшейся с Семеном Порфирьевичем.

Семен Семенович как голодный волк набросился на еду.

Вскоре общими усилиями отца и сына объемистая миска была опорожнена.

— Побеседуем! — сказал Семен Порфирьевич, поглаживая живот.

Сын, облокотясь на стол, шепотом проговорил:

— Гладких должен умереть…

— Это, брат, старая песня… мы условились об этом еще в прошлом году, однако, ты не успел ничего сделать…

— Но тогда вскоре окончились работы на прииске и не было случая, теперь же…

— Теперь тебя там нет…

— Необходимо, чтобы я был поблизости… Я поеду в Завидово и поселюсь у Янкеля Зеленого…

Завидово было то самое село, где жил земский заседатель, и которое отстояло от заимки Толстых в сорока верстах. Янкель же Зеленый был известный во всей губернии кабатчик, содержатель карточного притона, имевший сильную руку в самом К.

— Что же ты будешь там делать? — воззрился на сына Семен Порфирьевич.

— Для виду займусь «барахлом»… Может, что ненароком и наклюнется, но главное устрою проклятому Иннокентию славную западню…

Семен Порфирьевич задумался и, по своему обыкновению, сложив руки на животе, заиграл большими пальцами…