— Эти бумаги, значит, не сказали вам ничего?
— Ничего, кроме того, что я сказал тебе. Причина, за что убили моего отца, остается для меня загадочной. Он был человек образованный и, видимо, состоятельный, имел в виду выхлопотать возвращение громадных наследственных поместий в Польше. Казалось бы, что такая партия для дочери золотопромышленника Толстых была далеко не неровная, значит, отец моей матери не мог быть против этого брака…
Нищий молчал.
— Теперь одна надежда на тебя… Я почти уверен, что ты знаешь эту причину, хотя она не та, которую ты привел в тот день, когда сообщил мне имя преступника. Ты говорил мне, что отца он хотел ограбить — найденные в шкатулке деньги и вещи противоречат этому? Тут, видимо, какая-то тайна, которую знаешь ты? Скажи, знаешь?
— Может быть, но еще не время… — отвечал Иван. — Еще не наступил час! С тех пор, как я знаю вас, эта тайна уже несколько раз чуть было не срывалась с моего языка, но каждый раз я сумел себя сдержать. Это мой долг. Не я, а другой откроет вам эту тайну…
— Кто же это? Быть может, я с ним никогда не встречусь…
— Встретитесь и… если он будет медлить, тогда, ну, тогда… я посмотрю.
— Тогда ты мне скажешь все?
— Может быть.
— Но когда же это будет?
— Терпение, мой молодой друг, терпение…
— Мне кажется, что я не могу пожаловаться на отсутствие во мне этой добродетели… — с горькой усмешкой произнес Борис Иванович.
— Прощенья просим… — отвечал Иван.
— Когда же мы увидимся?
— Скоро, скоро! Я принесу вам радостную весточку из высокого дома. Я явлюсь, быть может, сам к вам сватом от барышни Татьяны Петровны.
Нищий ушел. Борис Иванович остался снова наедине со своими тяжелыми сомнениями.
XI
НАДЕЖДЫ РАЗБИТЫ
Томительно потянулись дни для Бориса Ивановича Сабирова. К несчастью и дела было немного, так что и в труде он не мог забыться от беспокоящих его дум и сомнений. Иван, которого он ждал не только ежедневно, но ежечасно, не появлялся.
Прошла неделя.
Однажды утром прислуживавший Сабирову парень подал ему письмо. Борис Иванович только что проснулся. Он встал поздно, так как эти дни его мучила бессонница и лишь под утро он забывался тревожным сном.
— От кого? — спросил Борис Иванович.
— Не могу знать… подал мне какой-то крестьянин… — отвечал парень.
Почерк адреса на конверте был написан женской рукой. Вся кровь бросилась в голову молодого инженера.
«Ужели от Тани?» — мелькнуло в его голове.
Он заочно называл ее этим полуименем — это доставляло ему неизъяснимое наслаждение.
Он быстро разорвал конверт и начал читать, посмотрев сперва на подпись.
Там стояло имя: Татьяна.
— От нее, от нее, она пишет мне — радостно воскликнул он. Его сердце наполнилось счастьем и надеждой, но, увы, это было только на одно мгновение.
Он стал читать и краска постепенно спадала с его лица. К концу письма он уже сидел бледный, с беспомощно опущенными руками, одна из которых судорожно сжимала роковое письмо, с устремленным в пространство неподвижным бессмысленным взглядом.
Он прочел следующее:
«Милостивый государь!
Мы не видались с вами давно, с того вечера в к-ском общественном собрании, где я сказала больше, чем следовало, и это сказанное могло поселить в вашем сердце надежду, если это сердце, конечно, любило меня…
Сначала я думала, что вы, уехав в Россию, позабыли мимолетную встречу с приглянувшейся вам сибирячкой, но на днях я узнала от одного лица, что ваши чувства ко мне не изменились, что вы говорите то же самое, что говорили мне тогда, в гостиной собрания…
Я имею полное доверие к человеку, который передал мне это, а потому и решилась написать к вам это письмо, так как за время вашего отсутствия из Сибири произошли в моей жизни важные обстоятельства, которые вырыли между нами глубокую пропасть, и с моей стороны было бы нехорошо оставлять в вашем сердце надежду, посеянную мною же, но которая теперь никогда не может осуществиться.
Поверьте, если бы я была счастлива и богата и имела бы право кого-нибудь любить, я первому вам отдала бы свое сердце… В доказательство этого, я открою вам страшную тайну, которую я тоже открыла лишь на днях, открою вам одному! Я не дочь Петра Иннокентьевича Толстых. Моего отца зовут или, быть может, звали Егор Никифоров, он был крестьянином и сослан в каторгу за убийство до моего рождения… Это имя разлучает нас с вами на всегда. Будьте счастливы! Да сохранит вас Бог.
Забудьте несчастную Татьяну».
Просидев несколько времени недвижимо, Борис Иванович вдруг задрожал. Из груди его вырвался стон, и слезы ручьями полились из его глаз.
«Таня, его Таня… дочь Егора Никифорова, дочь убийцы его несчастного отца… Какое страшное совпадение! Она — эта девушка, которую он любит всеми силами своего сердца… потеряна для него… навсегда… навсегда…» — мелькали в его голове тяжелые мысли.
Он вскочил, его глаза страшно засверкали.
— Что сделал я дурного на свете? — воскликнул он. — Чем я согрешил так перед Господом, что Он карает меня так жестоко… За что и кем я проклят! Ma…
Он не решился окончить этого слова и снова в изнеможении упал в кресло…
В высоком доме происходила не менее тяжелая внутренняя драма. Татьяна Петровна была грустна и, видимо, страдала. Ее всегда высоко и весело поднятая головка была опущена долу, как увядающая роза.
Румянец ее щек исчез бесследно и лицо приняло бледно-восковой оттенок. Деланная улыбка ее побелевших губ, которою она успокаивала своих домашних, вызывала в окружающих ее не успокоение, а большее страдание, чем горькие слезы, которые она ежедневно проливала наедине в своей комнате.
Ни ласки Петра Иннокентьевича, ни трогательная нежность Гладких не могли излечить ее сердце от раны, нанесенной ему грубою откровенностью молодого Семена Толстых.
К этому прибавились еще страдания в разлуке с Борисом Ивановичем, любовь к которому, именно вследствие ее безнадежности, вдруг быстро выросла за последнее время и заполнила ее бедное сердце.
Препятствия служат лучшим удобрением для почвы сердца. Воспоминания о встречах с молодым инженером, почти уже изгладившиеся из памяти молодой девушки, восстали в ее уме и сердце с необычайными рельефностью и живостью.
Несчастье тем и тяжело, что всегда соединяется с воспоминаниями о счастливых минутах. Юность переносит все, только не безнадежную любовь.
Иннокентий Антипович был в отчаянии. Он обвинял во всем себя. Он находил, что он мало охранял ее от злых людей, мало заботился о ее счастьи и спокойствии.
Часто видя ее, бледную и печальную, ходящую по саду, он шел к ней навстречу, крепко обнимал ее и покрывал ее лоб горячими поцелуями.
— Ты меня слишком много любишь! — говорила она тогда.
— Нет, я тебя слишком мало люблю, так как не сумел сберечь твоего спокойствия…
— Разве ты не все для этого сделал и… наконец… разве я не счастлива?
— Ты страдаешь, бедное дитя! Ты плачешь, видишь, на твоих глазах и теперь слезы…
— Но ведь в этом ты не виноват, крестный, крестный!.. Разве можно быть веселой, когда знаешь то, что я знаю… Я не могу отрешиться от мысли о моем несчастном отце… о моей бедной матери…
— Только о них, Таня?.. — спросил Гладких, окидывая ее пытливым взглядом.
— Ты хочешь знать правду… Есть еще один, кого я не смею любить, но все же люблю, с кем бы я была так счастлива, который был бы моим защитником, когда я потеряю тебя.
Иннокентий Антипович вздрогнул.
— Успокойся, дитя мое! Я ведь еще здоров и сделаю все, чтобы видеть тебя счастливою… Но довольно об этом… Поговорил о чем-нибудь более веселом… Что случилось с Иваном? Он уже несколько дней как не был у нас…
— Я его видела вчера…
— Здесь?..
— Нет, в поселке… Я ходила на могилу моей матушки, снесла туда венок… И вообрази, кто-то другой, кроме меня, кладет на ее могилу свежие цветы… Кто бы это мог быть? Не ты?
