— И он?..

— Ваш отец… — отчеканил Семен Семенович.

Татьяна Петровна с глухим криком, без чувств упала на пол. Он холодно посмотрел на нее.

— Ну, от этого она не умрет! — равнодушно заметил он и быстро вышел из беседки.

Когда Татьяна Петровна пришла в себя, она приподнялась с пола и дико оглянулась по сторонам.

Она вспомнила все. Скорее упав, нежели сев на скамью, она закрыла лицо руками и горько зарыдала.

Что она чувствовала, невозможно описать. Ей казалось, что она находится в каком-то пространстве, летит в какую-то пропасть, тщетно ища точку опоры.

Ее не было.

Она уже считала себя покинутой всеми, отверженной, выгнанной из дома, где она провела счастливое детство и раннюю юность.

Подобно громовым ударам раздавались в ее ушах слова:

— Ты дочь Егора Никифорова, ты дочь убийцы, дочь каторжника!

Фамилия, которую она носила, не принадлежала ей. Она украла ее! Ее кормили, ее воспитали из жалости. Она крала то уважение и те ласки, которыми ее окружали.

Сердце ее разрывалось на части.

Наконец, собравшись с силами, она встала и медленной, неровной походкой пошла в дом.

— Что случилось? Вы бледны как смерть, барышня! — встретила ее вопросом горничная.

— Ничего! — отвечала она печально. — Ничего!

Она пришла к себе наверх. Она хотела было заглянуть в кабинет ее отца, теперь мнимого отца, остановилась у двери, но не решалась переступить порога.

Войдя к себе, она заметила свежий букет полевых цветов, который имел обыкновение ежедневно приносить ей нищий Иван.

Она горько улыбнулась.

— Все, все, даже старик Иван считают меня за дочь Толстых. Ее думы унеслись далеко, на известную ей только понаслышке каторгу… Она видела своего отца, бледного, худого, измученного раскаянием. Она слышала звон его кандалов, этот звон страдания и муки.

Она упала на колени и молила Бога простить несчастного. Она не заметила в горячей молитве, как бежало время. Она не слыхала, как ее звали обедать, и ее горничная, видя ее молящеюся, не осмелилась войти в комнату.

Она доложила лишь об этом Иннокентию Антиповичу. Он вздрогнул. Его целый день мучило какое-то тяжелое предчувствие.

— Я позову ее сам! — сказал он и поднялся наверх.

Татьяна Петровна окончила молиться и сидела у окна, низко опустив свою голову.

— Таня! — ласково начал он.

Она выпрямилась, как бы пробудившись от сна. Иннокентий Антипович увидал ее расстроенное лицо, бледные губы, красные глаза и растрепанные, распущенные волосы.

— Что с тобой? Что случилось? Скажи, ради Бога! — бросился он к ней.

В его голосе звучал страшный испуг.

Он обнял ее; она прижалась к нему, и ее головка упала к нему на грудь, и молодая девушка снова громко зарыдала.

Затем она выпрямилась и, положив ему на плечи обе руки, спросила его, неотводно глядя ему в глаза:

— Ты действительно мой крестный отец?

— Что за странный вопрос? — удивленно сказал он.

— Я не знаю, чему мне верить, а потому больше ничему не верю! — прошептала она… — Отвечай же мне, действительно ли ты мой крестный отец?

— Да, и около твоей купели, в церкви, я дал клятву любить тебя и защищать… — отвечал он, пораженный серьезным тоном вопроса.

— А теперь… теперь… скажи мне имя… моего отца?

Этот вопрос ошеломил Гладких, как удар грома. Он невольно отшатнулся от молодой девушки.

— Видишь… — воскликнула последняя. — Ты боишься произнести это имя… Оно пугает тебя…

— Если что меня пугает, то это твое необъяснимое волнение и твой… нелепые вопросы… — отвечал он, оправившись от первого смущения.

— Почему же ты на них не отвечаешь?

— Ты дочь Петра Толстых.

Она печально покачала головой.

— До сегодняшнего дня я тоже думала это… но это неправда, это ложь!

— Несчастное дитя! — воскликнул Гладких. — Кого же ты видела? С кем ты говорила?

— Зачем его имя, когда он… сказал правду.

— Нет, тысячу раз нет! Что же сказал он тебе?

— Что я дочь Егора Никифорова, дочь убийцы, дочь каторжника.

Иннокентий Антипович упал на стул. Он был потрясен. Татьяна Петровна бросилась перед ним на колени и стала целовать его руки.

— У меня нет никого на свете, кроме тебя! — сквозь слезы говорила она.

— А Петр Иннокентьевич? — укоризненно сказал Гладких.

— Он не отец мне, а ты… ты мой крестный!

— Мы оба одинаково любим тебя… Для обоих нас ты составляешь утешение, в тебе вся наша надежда.

Она продолжала плакать.

— Я бы очень желала знать печальную историю моего несчастного отца. Ты мне расскажешь ее, не правда ли?

— Да… но не теперь, теперь ты слишком расстроена…

— Когда же?

— Потом, потом… после…

Молодая девушка зарыдала.

— О, негодяй, подлец!.. — проговорил Иннокентий Антипович.

— Не называй его так! — подняла на него она свои заплаканные глаза. — Он все же мой отец! Как бы ни было велико его преступление, он несет за него наказание, и я буду молить Господа, чтобы Он простил его.

Гладких прослезился в свою очередь. Он обеими руками взял голову молодой девушки и поцеловал ее в лоб.

— Ужели ты подумала, что я, говоря: «негодяй», «подлец», говорил это про твоего отца… О, не думай этого. Я говорил о том гнусном сплетнике, который из злобы и ненависти ко мне, нанес тебе такой страшный удар… Тебе не надо называть его… я его знаю… И с ним будет у меня коротка расправа! Этот подлец не будет дышать одним воздухом с тобою…

Он встал нахмуренный и направился к двери. Молодая девушка тоже встала с колен.

— У меня есть еще один вопрос, — сказала она.

— Я слушаю…

— Как звали мою мать?

— Ариной.

— Где она?

— Она умерла несколько часов спустя после твоего рождения…

— А где она жила?

— В поселке.

— И там похоронена?

— Да.

— Благодарю… Мне только это и хотелось знать.

— Зачем?

— Неужели ты не догадываешься, что я хочу помолиться на могиле моей матери.

«О, если бы я мог ей сказать все… Но нет, после, у меня теперь не поворачивается язык, хотя я и обещал… ему…» — мелькало в голове Гладких.

Он спустился вниз и прошел в столовую, где Петр Иннокентьевич нетерпеливо ждал их обоих.

Он не сразу заметил бледность и расстроенный вид Иннокентия Антиповича.

— Таня не сойдет вниз… Она нездорова, — сказал отрывисто последний.

— Что с ней? — с беспокойством спросил Толстых.

— Она плачет! Она в отчаянии… — хрипло отвечал Гладких.

— Что же случилось? — с неподдельным испугом вскричал Петр Иннокентьевич.

— Один подлец открыл ей сегодня то, что мы так старательно от нее скрывали… сказал ей, что ты ей не отец, что она дочь Егора Никифорова.

Старик вскочил со стула. Его взгляд был страшен.

— Кто осмелился это сделать? — мрачно спросил он.

— Твой родственник Семен…

— А! Он такой же негодяй, как и его отец… — злобно, сквозь зубы, проворчал Толстых.

— Как поступить с ним? Я жду твоих приказаний?.. — спросил Гладких.

— Разве здесь хозяин не ты?

— Но он тебе родня.

— Я его больше не хочу знать… У меня больше нет родных — у меня только один друг на свете — это ты. У меня только одна дочь — Таня, которую я люблю всею душою, и я готов сделать все, чтобы было упрочено ее счастье, которое я же, как вор, украл у ее родителей… Семен Толстых причинил горе нашей дочери — он негодяй и подлец и ни одного часа не может больше оставаться под этой кровлей… Выгони его немедленно, Иннокентий, выгони… Чтобы сегодня же здесь не было его духу…

С этими словами он вышел из комнаты и почти у самых дверей столкнулся с Семеном Семеновичем.

— Иннокентию надо с тобой о чем-то поговорить… — сказал он последнему, — он ждет тебя.

Петр Иннокентьевич поднялся наверх в комнату Татьяны Петровны, в ту самую комнату, откуда четверть века назад он выгнал свою родную дочь.

Теперь он шел утешать «приемную».