Обратившись ко мне, судья Хонигман осведомился, готова ли защита представить свои доводы на утреннем заседании.
Момент ушел, и Анабелла Ван Ротен опустилась на стул, начав с отсутствующим выражением собирать разбросанные на столе бумаги и блокноты для записей. В углах ее рта притаилась жесткая самодовольная улыбка. Она не сомневалась, что выиграет дело. И скорее всего мысленно уже видела перемены, которые должны были произойти в ее жизни вслед за победой в скандальном процессе.
Тем же вечером, одиноко сидя в своем номере, я старался представить, что скажу в суде на следующий день, когда будет вызван первый свидетель защиты. Я помнил выражение лица Анабеллы Ван Ротен: у нее был вид самой честности, готовой осуждать бездумные и лишенные всякой дисциплины поступки богатых и вдруг обнаружившей себя столь же богатой, как они. Всегда тревожно осознать, до какой степени мысли и чувства определяются условиями нашей жизни и как при первой возможности мы готовы забыть все, во что так искренне верили.
По-видимому, именно это произошло с первым свидетелем, которого я собирался вызвать. Ричард Крэншо стал офицером полиции не потому, что верил, будто такая работа выведет его в сценаристы. Но едва он получил свой шанс, как немедленно забыл обязанности слуги закона.
Крэншо должен был стать первым свидетелем защиты, последним же оказывался Стэнли Рот. Вот и все, что я имел, – два свидетеля, оба служившие одной задаче: доказать, что Мэри Маргарет Флендерс один раз вызывала полицию, требуя защитить ее от мужа, и что Стэнли Рот по меньшей мере не однажды пытался кого-то ударить.
Я мог припомнить всего несколько судебных разбирательств, на которых защите оставалось настаивать на том, что все говорят правду. Странное и даже причудливое сплетение обстоятельств. Я собирался сделать это в единственном месте, где игра «веришь – не веришь» считается самым серьезным занятием для взрослых.
На следующее утро вместо того, чтобы занять место за расположенным ниже остальных маленьким столиком, секретарь суда подошла к Анабелле Ван Ротен и что-то прошептала ей на ухо. Потом, сделав еще несколько шагов, подошла к столу, за которым вместе со Стэнли Ротом сидел я.
– Судья хочет поговорить с вами в кабинете, – коротко сказала она.
– О чем это? – спросил я.
– Откуда мне знать? – бросила она, поворачиваясь на пятках и устало направляясь назад к двери, находившейся с той стороны, с которой она подошла.
Рудольф Хонигман ждал нас за огромным письменным столом. На стене за его спиной было развешано около десятка черно-белых фотографий, изображавших судью в компании официальных представителей местной власти. Под их внимательными взглядами мы с Ван Ротен заняли два предназначенных для посетителей деревянных кресла с синими подушками. За нами у стены высились металлические полки с расставленными в хронологическом порядке томами апелляций.
– Есть небольшая проблема, – начал судья, взвешивая каждое сказанное слово. – Помощник шерифа доложила, что один из присяжных обвиняет другого в вынесении суждений по делу.
– Какого рода суждений? – подозрительно спросила Ван Ротен.
Хонигман растянул плотно сжатые губы и заскреб подбородок сразу пятью пальцами.
– Первый присяжный – тот, который и привлек внимание помощника шерифа, – заявил, что одна из его коллег говорила, будто не верит в виновность Стэнли Рота или что-то в этом роде.
– Такого присяжного следует убрать. Замените ее, – потребовала Ван Ротен, энергично помотав головой.
Судья милостиво улыбнулся – скорее из вежливости, чем в знак согласия с требованием Ван Ротен. Вероятно, Хонигман был доволен, потому что ожидал именно такой реакции. По крайней мере в глазах судьи появилось удовлетворенное выражение, и он произнес то, что сформулировал заранее:
– Я уже говорил с ней. С той, на кого поступила жалоба. Вчера вечером помощник шерифа доложил мне. Утром я первым делом вызвал эту даму к себе. Она уверяет, что высказала имевшиеся сомнения и не собирается решать ничего прежде, чем услышит доводы защиты.
Слова судьи не показались Анабелле Ван Ротен достаточно убедительными. Вдруг ощетинившись, она принялась отчитывать Хонигмана за то, что не дело присяжных высказывать какие-либо мнения в ходе слушаний.
– Ей же говорили… Вы сказали всем присяжным, что даже в своем кругу нельзя обсуждать дело. Это запрещено до тех пор, пока не будут выслушаны все доказательства и пока решение не будет отдано на рассмотрение суда. Полагаю, нужно заменить присяжного. У нас есть целых две возможности замены, – сказала она, намекая на то, как легко произвести замену.
Мне совершенно не хотелось поступаться присяжным, насколько можно было понять – чуть ли не единственным членом суда, не верившим в виновность Рота. Судя по тому, что сказал в ресторане Джек Уолш, большинство считали Стэнли Рота преступником.
– Она объяснила, почему так сказала? – спросил я, надеясь вдохновить Хонигмана на решение, которое он собирался высказать.
– Она сказала, что другие члены суда делали похожие замечания – о том, что показания свидетелей обвинения не вызывают особых сомнений.
Высказывание, важное с позиций презумпции невиновности. Важное еще и потому, что с каждым из присяжных я связывал надежду: до того, как будут обнародованы улики, члены суда не только не должны склоняться на ту или другую сторону – им запрещено даже обсуждать это между собой. Но они чувствовали себя так уверенно, что уже делились друг с другом, и это обстоятельство делало мою задачу особенно трудной. Присяжные не могли вдруг изменить свое мнение, и я почувствовал опасность.
– Полагаю, сказанное не имеет особого значения – просто случайная фраза, – вкрадчиво проговорил Хонигман с видом человека, привыкшего не замечать то, что может добавить ему работы.
Независимо от количества присяжных, теоретически готовых признать Стэнли Рота виновным, для вынесения приговора обвинению требовалось полное единство суда присяжных. Ван Ротен вновь выдвинула требование убрать слишком разговорчивую даму.
– Насколько мы можем судить, она сказала так о других лишь потому, что хотела защититься.
Я предположил то, что заведомо не устраивало Ван Ротен.
– Если быть совершенно честным, следует вызвать всех присяжных по очереди, спросив каждого, высказывал ли он свое мнение, а потом убрать из суда всех сознавшихся, – сказал я. Искоса посмотрев на Ван Ротен, я добавил: – Так мы сможем не потерять присяжных, не пришедших к определенному решению.
– Просто смехотворно, и вы сами это знаете, – ответила она, злобно посмотрев на меня. – В наличии всего одна жалоба – на поведение одного присяжного. Мы здесь, чтобы обсудить только это.
Хонигман остановил меня прежде, чем я успел ответить.
– Я с ней поговорил, – решительно сказал судья. – Убежден, здесь нет ничего серьезного, и я не вижу причин отказываться от этого присяжного. Вас обоих я вызвал, потому что решил известить о происшедшем и о моих действиях. Это все.
– О ком из присяжных идет речь? – требовательно спросила Ван Ротен, как будто намекая, что прокуратура округа может заняться расследованием обстоятельств.
– Я делаю все возможное для защиты анонимности присяжных и ни в коем случае не раскрою имени. В том, что касается ваших сотрудников, такой уверенности нет, – с едва уловимой иронией ответил Хонигман. Помолчав, он добавил: – Наконец, я уже решил: ничего особенного не произошло.
Казалось, Хонигман не оставил нам поводов для беспокойства. Однако если Ван Ротен волновало существование единственного скептически настроенного присяжного, то мне предстояло иметь дело с большинством, склонным полагать Стэнли Рота заведомо виновным в убийстве жены еще до того, как они выслушали доводы сторон. Преимущество Ван Ротен состояло вовсе не в численном перевесе. Большинство способно навязывать свою волю меньшинству. Достаточно нелегко высказать мнение в присутствии людей, едва знакомых и негативно настроенных, рискуя остаться в изоляции – остаться тем, чьи взгляды никто не разделяет, и тем не менее продолжать их отстаивать. К сожалению, очень редко случается, что в обстановке, когда все направлено против, когда требуется мобилизовать волю и все моральные силы, человек способен противостоять окружающим.
