Льюису Гриффину не было дела до старины, и дом казался ему слишком маленьким. По наущению жены, известной своими амбициями, Гриффин стал коллекционировать предметы искусства, хотя ни он, ни его жена совершенно в этом не разбирались. Благодаря огромным вложениям мужа миссис Гриффин вошла в правление музея современного искусства. Благодаря настойчивости и энтузиазму, с которым жена вращалась в обществе, Льюис Гриффин начал скупать картины любых художников, имевших достаточно мозгов, чтобы вовремя назвать свои работы «постимпрессионизмом».

Сломав выстроенную сорок лет назад испанскую виллу, Гриффины возвели на ее месте модернистскую постройку из стекла, с пятнадцатифутовыми потолками и бесчисленными коридорами, температура в которых поддерживалась автоматически. Через три месяца после окончания строительства дом сошел с фундамента и был полностью разрушен землетрясением. Коллекция почти не пострадала – если не считать осевшего на картинах слоя пыли.

Строительство возобновили на прежнем месте, на сей раз усилив конструкцию стальной арматурой. Жилище мистера и миссис Гриффин получило вторую жизнь.

Выйдя за поворот дороги, мы остановились около железных ворот с позолоченными остриями прутьев между двумя рядами живой изгороди, скрывавшей за собой все, за исключением самых первых ярдов круговой подъездной дорожки.

Опустив стекло, Джули нажала кнопку металлической коробки переговорного устройства. Резкий от помех голос попросил представиться, и Джули терпеливо продиктовала наши фамилии. Через секунду ворота открылись.

Сдав машину охраннику, мы оказались на пороге дома точно в семь часов вечера. Мы пришли вовремя, однако оказались последними. На дальнем конце стоянки, отведенном для машин гостей, уже выстроились «роллс-ройс», «бентли» и три «мерседеса». Переглянувшись, мы с Джули подошли к огромной резной двухстворчатой двери.

– Это означает, что все хотели быть на месте до вашего прихода. – С мимолетной саркастической улыбкой она дотронулась до кнопки звонка. – Потому что за два часа, прошедшие после пресс-конференции, вы успели стать знаменитостью.

Джули быстро провела рукой по лбу, убирая выбившуюся прядь волос. Настраиваясь, она заранее приготовила улыбку к моменту, когда дверь наконец отворится. И быстро добавила:

– Сие означает, что теперь вы и есть самая важная персона в городе.

Сам не зная почему, я застегнул пиджак на все пуговицы и проверил, на месте ли галстук.

Хотя в доме имелись слуги, Льюис Гриффин обычно сам открывал входную дверь.

– Привет, Льюис, – сказала Джули, просияв улыбкой именно в тот момент, когда открылась дверь. Она поцеловала Льюиса Гриффина в щеку и затем, легко коснувшись его руки, представила мне хозяина дома.

Мы обменялись рукопожатием. Нет, скорее я поймал Гриффина за руку, а он позволил это сделать, хотя очень коротко. Он убрал мягкую, податливую руку в тот момент, когда я к ней прикоснулся. Довольно странно, но жест не принес ощущения неприятия, а тем более неуважения. Скорее он выражал дискомфорт, особого рода инстинктивно-застенчивую антипатию к варианту грубого или нагловатого похлопывания по плечам, так часто навязываемого людьми, желающими продемонстрировать дружеские чувства.

Тощий и угловатый, Гриффин был одет в костюм коричневого цвета и белоснежную рубашку с расстегнутой верхней пуговицей. Он носил удобные мягкие брюки, в сравнении с пиджаком чуть более темного оттенка, и плетеные кожаные туфли. Увидев его, снятого на фотографии в одиночку, в первый момент вы решили бы, что Гриффин гораздо выше ростом, чем в реальности. На самом деле он был невысоким, как тот коротышка, что пялился на меня в кабинете Рота, – то есть около пяти футов и шести дюймов. Высокий лоб Гриффина и недовольно кривившийся рот словно говорили, что с годами он привык ждать от жизни одних лишь неприятностей. Впрочем, куда большего внимания заслуживали его глаза. Глядя на вас, Гриффин как-то странно моргал, дважды – и только потом начинал говорить.

Когда Гриффин провел нас в гостиную, гости уже сидели за столом. Как только мы вошли, все тут же собрались вокруг меня, ожидая, чтобы их представили. Едва заметно улыбаясь, Джули отыскала свое место.

Троих из гостей я уже видел – в фильмах с их участием, которые, по моим смутным воспоминаниям, шли на экране лет двадцать или тридцать назад. Их лица были известны всем. Они не сходили с журнальных обложек и попадались везде – в аэропортах и бакалейных магазинах. Я видел их чаще, чем лица друзей. Двое из них, Уокер Брэдли и гораздо более юная Кэрол Конрад, были мужем и женой. Поговаривали, будто он женился потому, что эта женщина была последней, с кем он не переспал холостяком. Сказались ли результаты его легендарных амурных подвигов или косметических операций, но Брэдли выглядел усталым человеком с неестественно широко раскрытыми глазами – словно после бессонной ночи вскочил под холодный душ. Его жена, казавшаяся намного моложе, схватилась за мою руку с сентиментальным видом, точно вот-вот расплачется.

Остальные знакомые мне лица принадлежали женщинам, самым красивым из тех, кого я когда-либо видел. Если честно, в жизни Элизабет Хокинг выглядела намного прекраснее, чем на киноэкране. Интересно, что, начав сниматься в одно время с Мэри Маргарет Флендерс, она совсем не добилась взлета. Для взрывных и сексуально насыщенных ролей, «сделавших» карьеру Мэри Маргарет, Элизабет Хокинг выглядела слишком рафинированной – или слишком невинной. Мэри Маргарет Флендерс, напротив, обладала своего рода блестящей привлекательностью, заставлявшей желать, ждать и любить те моменты, когда она появлялась на экране.

Элизабет Хокинг была рядом с человеком, мне незнакомым. Им оказался Мелвин Шоренштейн, возглавлявший крупнейшее в киноотрасли агентство «Юнайтед криэйтив менеджемент», или «ЮКМ». Шоренштейн представлял интересы Элизабет Хокинг. Он также представлял Мэри Маргарет Флендерс, о чем не замедлил мне сообщить. Шоренштейн энергично потряс мою руку.

– Стэнли не делал этого, – произнес он, быстрым взглядом окидывая столпившихся вокруг нас людей. – Можете мне верить. – Не отпуская мою руку, он убежденно повторил: – Стэнли не делал этого. Верите ли, он ее любил…

Сразу за Шоренштейном, дожидаясь, когда он отойдет, стояли двое. Приятная пара слегка за сорок – продюсер Уильям С. Помрой и его жена Эстела, писательница. Помрой смутно кого-то мне напоминал. Позже я вспомнил: его отец был выдающимся, уважаемым всеми сенатором из Мичигана, женатым на дочери одного из первых, а теперь легендарных деятелей автомобильной промышленности. Я тут же вспомнил, что говорил Рот о привилегированных сынках богатых родителей, старавшихся войти в кинобизнес. Впрочем, Помрой мог добиться всего и сам.

Легонько взяв за плечи, Льюис Гриффин повернул меня к высокому, ладно скроенному пожилому человеку лет семидесяти на вид, с длинными седыми волосами и голубыми, будто удивленными глазами. Его волевой рот застыл в недоуменной улыбке. Казалось, он заранее готов к действию, уверенный, что честные намерения и доброе сердце, как всегда, одержат победу.

– Вы Роберт Мэнсфилд!

Обнаружив, что стою лицом к лицу с кумиром моей юности, я выпалил это прежде, чем успел оправиться от изумления.

– Да, – ответил он, пожимая руку так, словно мы были старыми друзьями и давно не виделись. – Да.

Повторив, он от души расхохотался.

Смех тут же прекратился, и Мэнсфилд напряженно уставился на меня.

– А вы…

– Джозеф Антонелли, – вполголоса назвался я, как будто Мэнсфилд знал, но случайно позабыл мое имя.

– Ах да, – незамедлительно просиял пожилой актер. – Джозеф Антонелли. Да, да… Чудесно, просто замечательно!

Дважды пожав мою руку, Мэнсфилд потерял ко мне всякий интерес, переключив внимание на жену – обаятельную латиноамериканку примерно одного с ним возраста. На мгновение оторвав взгляд от мужа, она подарила мне очаровательную улыбку.

– А вот две прелестные женщины, – сказал Гриффин, обняв дам за плечи. – Кларисса, моя жена, и Ребекка Уирлинг.