– …дружные коллективы медицинских работников крымских здравниц научились широко использовать для оздоровления трудящихся природные лечебные факторы. К лечебным факторам Крыма, благоприятно действующим на здоровье человека, относятся: воздух, вода, солнце…

Вблизи нависавшей над морем скалы, изгрызенной, источенной внизу штормовыми накатами прибоя, в именах и инициалах, высеченных и намалеванных разными красками и свидетельствовавших о незаурядных альпинистских способностях тех, кто таким способом извещал мир о своем существовании, «Художник Васильев» обогнал, наконец, «Кастрополь» и еще один экскурсионный катер. На катере этом тоже хрипел динамик, и такой же проникновенный, с отработанными интонациями голос рассказывал полуоглохшим экскурсантам историю «Ласточкина гнезда» – того серого зданьица в мавританском стиле, что возвышалось на верхушке скалы, тоже испещренной аршинными буквами имен и инициалов:

– …крупная знать и буржуазия, разбогатевшая путем эксплуатации трудового народа и владевшая в Крыму земельными участками, не считалась с затратами для удовлетворения своих прихотей и капризов…

Костя подался к борту, всматриваясь в пестреющее одеждами скопление человеческих фигур, плотно, густо заполнявших «Кастрополь», но катера́ разделяло метров сто и еще мешало солнце: оно висело над самыми скалами, било в глаза, и всё в стороне берега виднелось неясно, размыто, сквозь завесу клубящегося, лимонно-радужного солнечного света.

Старик-матрос принял на Алупкинской пристани чалку, накрутил ее на чугунный кнехт. Пассажиры, подталкивая друг друга в какой-то бессмысленной спешке, которая почему-то всегда возникает при посадках и высадках, выбрались на причал, и спустя минуту он опустел. Остались только Костя да старик-матрос.

Костя сел на скамейку, покрашенную по последней моде – полосато, в разные цвета, жадно потянул в себя сигаретный дым. То, что произойдет через десять минут, вызывало у него что-то близкое к самому настоящему страху. Встать, уйти? Ведь он будет выглядеть просто нелепо, когда предстанет перед Таней… И слова-то все у него потеряются, и руки ему станут мешать… Узнает ли она его, вспомнит? Вряд ли. Наверное, он и не остался у нее в памяти. А что он ей скажет, как он к ней обратится? Если бы он умел так, как другие, – подойти непринужденно, свободно, с какой-нибудь шуточкой для начала… Вот как, наверно, умеет этот парень, что появился на пристани… Тоже ждет кого-нибудь с катером. Или обратный пассажир? Завидная внешность, современного типа: крепок, спортивно сложен. Легкий серый импортный костюм, недорогой, но элегантный, нейлоновая рубашка… Достают же где-то, черти! По блату, конечно, в продаже таких рубашек не найдешь… Да, такой робеть, размышлять и теряться не станет. Парень явно стандартизированный, не бог весть что, самая обычная, распространенная заурядность, да зато при нем все, что надо: полная, с добавкою самодовольства, уверенность в себе, подтвержденное опытом знание того, что на девушек он действует притягательно и никаких с ними осечек у него быть не может…

Парень вынул сигарету, смял пустую пачку и небрежным каким-то пижонским щелчком, еще больше возбудившим Костину неприязнь, отправил в сторону от себя, в воду. Потом он подошел к Косте прикурить. Руки его – крупные, грубоватые от мускулатуры, взращенной спортом, в густом шоколадном загаре, будто отлитые из бронзы, были с холеными, обработанными пилочкой, ногтями; на среднем пальце блестело тонкое золотое обручальное кольцо.

На Костю парень даже не взглянул – ткнулся в его сигарету своею, пыхнул дымком, кивнул в знак благодарности и вновь принялся прохаживаться у края причала.

«Кастрополь» уже показался из-за мыса.

Косте стало и в самом деле страшно оставаться так открыто, в какой-то полной обнаженности на голом бетоне, под устремленными на него с катера взглядами. Поднявшись с лавки, он, торопясь, точно убегая, со стыдом чувствуя, что это – позорно, но не в силах ничего с собой поделать, побороть свою трусость, пошел с причала. Там, где бетонная полоса смыкалась с берегом, стояли киоски, будочка кассы. Костя остановился подле них. Здесь он почувствовал себя как-то защищенней. Сердце его билось, его утяжеленный, увеличенный ком ударял изнутри так сильно, что при каждом ударе грудь Кости прикасалась к ткани рубашки…

Притормаживая, катер взвыл сиреной. Матрос поймал канат, кинулся с ним к чугунной вделанной в бетон тумбе. Катер притерся боком к причалу, и пассажиры, теснясь, стали сходить.

Костя смотрел в таком напряжении, что мелькающие фигуры моментами сливались в его глазах в сплошное разноцветное пятно. Уже весь причал был заполнен народом. Мимо Кости текли лица, говор, смех. Уже на катере осталась совсем маленькая кучка пассажиров. Матрос, примотавший к чугунной тумбе канат, отмотал его от тумбы и держал, натянув, руками, готовый отдать его на катер, как только сойдет последний пассажир.

Наконец мелькнула белая с глубоким вырезом маечка, клетчатая юбка. Таня спрыгнула с катера так легко и воздушно, точно была невесомой, с протянутой вперед рукою, которая, через два ее легких шага, соединилась с рукою того парня, что прикуривал у Кости. Он стоял возле катера. Это ее он ждал, этот парень с обручальным кольцом на руке, ее пришел встречать сюда, на причал…

Таня, улыбающаяся, что-то говорящая ему, взяла его под руку, на миг, в порыве ласки, припав к его плечу щекою, своим плечом, как встречаются, когда очень любят, когда близки и скучают в разлуке, если даже она коротка, даже всего несколько часов. Продолжая улыбаться, оживленно говорить, с лицом, обращенным к парню, она пошла вместе с ним по причалу навстречу Косте, и было видно, что сейчас, в эти минуты, они отъединены ото всего, что вокруг, весь мир сейчас для них – это только они, двое, и ничего больше они не ощущают и не способны ощущать.

Они прошли совсем близко от Кости. Он увидел Таню в расстоянии шага от себя, увидел ее глаза, полные счастливого света, не оставляющие никакого сомнения, лицо, не забытое Костей ни в одной своей подробности, с крошечной родинкой на левой щеке, обнаженные в улыбке зубы… Волосы у нее остались прежние – светлые, длинные, без всяких ухищрений, в какой-то полной свободе ниспадающие до худеньких ее плеч. Только концы их были слегка подвиты… Правая ее рука тоже лежала на руке парня – с узенькой, слабой, нежно, неярко тронутой загаром кистью. Желтым огоньком взблеснуло на ее руке и проплыло мимо Кости тонкое обручальное колечко…

Завороженно, точно под действием магнита, Костя повернулся за ними вслед, провожая их глазами, и смотрел на них неотрывно, пока они подымались в гору по кипарисовой аллее. А когда они исчезли в ней, он все равно продолжал смотреть в ее глубину и еще, наверное, целых пять минут видеть на фоне темной зелени кипарисов легкий, сотканный как бы из беловатого тумана, тоненький, тающий силуэтик, пока уже и это перестало мерещиться его глазам.

Потом в этой же аллее он сел на лавку, вынул сигарету, да так и забыл ее в пальцах.

Собственно, какая и на что могла быть у него обида? Жизнь движется неумолимо. Четыре года! А у них ведь даже простого знакомства не было… Она посмотрела на него, когда проходила мимо, мельком, а взгляд ее все же скользнул, Костя уловил это, но – не узнала… Конечно, она не помнит его. Тогда, в ту ночь, в том своем состоянии, она его просто не заметила…

Ну и пусть, и пусть! – даже с каким-то наслаждением от режущей горечи, затопившей, захлестнувшей все у него внутри, повторял самому себе Костя, желая сказать – пусть все так и останется от нее далеко в стороне, в неизвестности, как и было все это время. Ей это не нужно, а ему… И ему в таком случае не нужно ничего!

На этом решении надо было, наверно, успокоиться и примириться, но едкая горечь внутри продолжала его разъедать, и ему вдруг остро захотелось для себя какой-то отверженной, суровой и тяжкой жизни, на удивленье людям и в пример им, каких-то испытаний, через которые он пошел бы гордо, мужественно и достойно, несгибаемо и несломленно, в гордом одиночестве своей души – отныне и навечно, до конца своих дней! И еще захотелось, чтобы когда-нибудь она все-таки узнала об этом, спустя много-много лет, когда уже невозможно будет ничего поправить, ничего изменить…