Вот уж чем никогда не интересовался Костя, так это футболом. Не интересовался потому, что взгляд его на спорт был сугубо рациональным: он понимал и принимал спорт только как оздоровительное мероприятие для всего народа, и решительно, категорически отвергал спорт как зрелище или, еще хуже, как коммерческую затею. Футбол под таким углом зрения был в Костиных глазах именно этим – просто зрелищем, да еще с коммерческим уклоном. Разве это не явная, чистейшая коммерция, – какие цены на билеты! Как в Большой театр! От футбола никакой пользы для здоровья широких трудящихся масс, – любил доказывать в споре с товарищами Костя. И никакой пользы для общечеловеческого прогресса. Многие виды спорта что-то и как-то вносят в прогресс техники или в прогресс мысли, физической выносливости человека. Футбольные же игры, розыгрыши кубков, первенств ни на чем решительно не оставляют никакого следа. Конечный их итог – это просто пустопорожние волнения честолюбия и пустые цифры, которые сегодня одни, завтра другие, послезавтра – третьи, а в общем – ни на что не нужны и не имеют ровно никакого значения, ибо сплошь и рядом они – порождение чистейших случайностей, произвольно сложившихся обстоятельств.

Этой Костиной стойкой нелюбви к футболу в большой мере способствовало еще и то, что дом, в котором Костя жил в городе, находился по соседству со стадионом, где происходили все важнейшие в городе футбольные состязания, и благодаря этому соседству Костя мог наблюдать футбольные страсти во всей их красе и во всем их натуральном виде. Каждый раз перед началом матча толпы футбольных «болельщиков» штурмовали все окрестные винно-водочные ларьки и магазины, ибо футбол и водка давно уже были соединены воедино в сознании изрядной части посетителей стадиона, и футбольные матчи давно уже стали для них привычным и «законным» поводом для пьянства и дебошей. Нельзя было не испытать жутковатого чувства, какого-то холода в крови, глядя, как потом вся эта масса, подогретая алкоголем, яростная, возбужденная, жаждущая побесноваться и поорать, выплеснуть излишки своей энергии, сплошною лавиною, всесокрушительным потоком устремляется к стадионным воротам, как она гудит и бушует на трибунах, как она вдруг возносит к небу исторгнутый из тысяч грудей рев, от которого звенят стекла в окружающих стадион кварталах и содрогается земля.

В такие дни городская милиция упаривалась до седьмого пота. На дежурство к стадиону собирался чуть ли не весь городской милицейский состав, подкрепленный вдесятеро большим количеством дружинников, мотоциклами и автомобилями, чтоб оперативно доставлять особо «заболевших» в полагающиеся по роду их «заболеваний» места – кого в вытрезвитель, для купания и стрижки, кого в травмпункты, для обработки полученных в ходе «боления» травм, кого – в отдел милиции, для составления протокола и последующего продолжительного отдыха за решеткой.

Справедливости ради следует сказать, что в таком своем нигилистическом взгляде на футбол Костя был почти в одиночестве; отношение к футболу всех его товарищей, друзей и знакомых было прямо противоположным, – все они были завзятыми «болельщиками» и страшными футбольными эрудитами. Даже девушки. Не «болеть», не следить за турнирными таблицами, не знать, сколько очков на данный момент набрано командою, скажем, ЦСКА или «Шахтером» – расценивалось, как нечто непонятное, как какая-то человеческая неполноценность, было верным поводом, чтобы подвергнуться общественному осуждению и осмеянию, а в глазах некоторых людей, приверженцев стандартности поведения, показаться даже каким-то подозрительным элементом. Костины сокурсники могли часами, отдавая этому всю свою душу, рассуждать и спорить о достоинствах Эйсебио и Пеле, ругать вратаря Яшина, дружно сходясь на том, что нечего ему жить старою славою, пора идти на пенсию. Косте же становилось до зевоты скучно от таких разговоров…

А вот эта новость по нему, в его духе! Костя так и впился глазами в газетный подвал. Какой-то парень из Нальчика на вершину Эльбруса на мотоцикле въехал! Вот это – да! Триумф техники и водительского мастерства. С ума сойти – на вершину! По ледникам, по заснеженным кручам, по которым даже опытные альпинисты карабкаются с невероятным трудом и риском на своих кошках, вырубая ступеньки, подтягиваясь на веревках. Может быть, вранье? Нет, мотоцикл, как неоспоримое доказательство, как монумент в честь этого события, стоит на самой макушке Эльбруса…

Президент международной федерации пловцов-профессионалов Карлос Ларьера печатно обращался к председателю Мао Цзэ-дуну с предложением принять участие в состязании пловцов в Канаде. Президент выражал уверенность, что председатель Мао Цзэ-дун легко победит всех соперников, поскольку он сумел 16 июля сего года проплыть по реке Янцзы девять миль за один час пять минут. Ларьера просил также Мао Цзэ-дуна дать несколько уроков плавания мировым рекордсменам Герману Виллемсе и Джулио Травильо, у которых результаты на такое же расстояние значительно хуже: у первого – 4 часа 35 минут, у второго – 3 часа 56 минут…

Сколько же всякого захватывающего чтения было рассеяно по газетным страницам!

«Комсомолка» печатала продолжение переводного детективного романа Жоржа Сименона, автора уже двухсот романов, который, несмотря на возраст, не собирается снижать темпы своего писания и, по-видимому, оставит читателям еще столько же, если не больше, томов своей поточно-серийной продукции.

В другой газете гвоздем номера была большая статья, в которой знаток прошлого с ученым титулом, в пух и прах разбивая сразу шесть статей шести авторов в шести журналах, аргументированно доказывал, что сибирский старец Федор Кузьмич все-таки не был императором Александром Первым.

В газете, занимающейся вопросами искусства, сшибались в полемике два теоретика. Костя пробежал глазами столбцы – конечно, о положительном герое? Нет, на сей раз предметом дискуссии были задачи искусства. Один из авторов, в выражениях категоричных, как формулы, опираясь на цитаты, уверенно, как человек, не знающий никаких сомнений, все для себя нашедший и определивший, утверждал, что главная задача – воспевать. Ему возражал другой автор, подверстанный под ним и набранный шрифтом помельче, возражал робковато и невнятно, уклончиво. Вроде бы не отрицая правоты первого, он, тоже опираясь на цитаты, в конце своей статьи, в самом последнем абзаце, приходил все же к несколько иному выводу, говоря, что разбираемою задачей всегда было и всегда останется – думать… Статьи были помещены под рубрикою «Спор идет», и Костя, покрутив головою, саркастически усмехнулся: «Из чего можно сделать спор!»

В пачке газет лежал толстый журнал, носивший подзаголовок «литературно-художественный». Яркой обложкой, еще не выветрившимся запахом краски он как бы звал протянуть к нему руки, раскрыть его; вид его обещал что-то волнующее, заманчивое, казалось, в нем затаено богатство, которым никак нельзя пренебречь. Не раскроешь такой журнал – потом не простишь себе всю жизнь.

Начинался он со стихов. Собственно, не сразу со стихов, а со вступительного слова известного поэта, представлявшего читателям журнала следуемые далее стихи и их автора. Автор был тоже показан читателю – маленьким портретиком в верхнем углу страницы: преждевременно располневший юноша с несколько нахальным, но все же довольно приятным, симпатичным лицом. Слегка жеманничая, оттого что ему, по-видимому, было весьма лестно выступить в роли «первооткрывателя», играя метафорами и как бы говоря этой игрою – «я поэт, и это, представьте, получается у меня само собою, любой иной способ выражения мыслей мне незнаком и чужд», – известный поэт заявлял в своем вступительном слове, что молодой автор талантлив, он перепробовал разные профессии, и вот теперь естественно и закономерно пришел к творчеству, к поэзии; у него свое зрение, свой, не похожий на других, голос, и в каждом его стихотворении, благодаря серьезному жизненному опыту, таится глубокий философский смысл. Он пишет просто и о простых вещах, но проникает в их сокровенные глубины, и потому его стихи не так просты, как могут показаться с первого взгляда: все в них, напротив, полно глубочайшей глубины и тончайших тонкостей. Молодой поэт ведет непрестанный поиск, не менее, а, может быть, даже более трудный, чем поиск геолога, непроторенными тропами пробирающегося сквозь неизведанную тайгу… Только талантливый, – восклицал рекомендатель, – многодумающий, с философским складом ума, пристально приглядывающийся к каждой окружающей мелочи художник и во всем видящий новизну, еще не открытое, не познанное, не прочувствованное, то, чего не замечает обыкновенный глаз, может так написать: «И запах снега так понятен, что невозможно объяснить!»