На остановке вышли все – бабы с бидонами, гражданин в шляпе, старуха, – зашлепали по грязи кто куда; один товарищ Дуболазов не спешил покидать надежное укрытие: он что-то сказал водителю, тот почтительно закивал головой, мотор взревел и, свернув с асфальта, ныряя по размытым колеям, автобус поволок драгоценную особу товарища Дуболазова в противоположную сторону площади, туда, где блестящая, вымытая дождем, красовалась известная уже читателю статуя княжеского жеребца. Проводив глазами знаменитого гостя, Максим Петрович направился в райотдел.

Был тот час дня, когда служилый народ уже покинул свои до блеска насиженные места, когда в опустевших учреждениях, гремя ведрами и орудуя вениками и швабрами, начинали свою кипучую деятельность строгие и вечно чем-то недовольные уборщицы, и лишь возле какого-нибудь стола, еще пуще возбуждая их недовольство, возились последние канцелярские энтузиасты, решившие лечь костьми, а закончить сегодня же подшивку накопившихся входящих бумажек. Милиция не была исключением: первой, кого встретил Максим Петрович, переступив порог райотдела, оказалась тетя Дуся. Конским скребком она с ожесточением скоблила в сенях пол и на чем свет стоит въедливым голосом бранила посетителей за их некультурность: «Наплевали, ироды, нахавозили… А тетя Дуся прибирай за всех – это что, интересно? Нет бы ноги об скобочку почистить, – прется, лешман, горюшка мало! Ты, голова садова, куда пришел? В магазин или куда? Ты, голубок, в милицию пришел и, будь добрый, не нарушай!»

Увидев Щетинина, она руками всплеснула:

– Да ты, Петрович, не то захворал? Чтой-то с лица так сошел, ведь это что! Ай тебя там голодом морили?

– Молчи! – отмахнулся Максим Петрович. – Спасибо скажи, что еще ноги не протянул.

Муратов сидел, погруженный в чтение какой-то бумаги.

– А-а! – воскликнул он, увидев Максима Петровича. – Из дальних странствий… Ну, давай, давай, рассказывай.

– Да что ж рассказывать-то? – пожал плечами Щетинин. – Я уж докладывал вам по телефону.

– М-да… – снимая очки, задумчиво протянул Муратов. – А ведь поначалу-то вроде бы похоже было, что следок появился, а?

Максим Петрович тяжко вздохнул, промолчал.

– А тут еще вот, не угодно ли, – Муратов подвинул Максиму Петровичу листок, вырванный из какого-то служебного блокнота. – Штучка с ручкой…

Максим Петрович пробежал его глазами. Это была жалоба председателя райпотребсоюза т. Малахина на затянувшееся расследование изваловского дела. «Находясь по жене в родстве с погибшим гражданином В. А. Изваловым, – писал Малахин, – считаю своим долгом выразить недоумение и претензию в адрес райотдела милиции по поводу крайне медленного и неоперативного расследования обстоятельств дела о злодейском убийстве вышеупомянутого гр. Извалова В. А. Хотя с момента совершения преступления по настоящий день времени истекло более чем, достаточно (три месяца и двенадцать дней), тем не менее преступник и похищенные им деньги все еще не обнаружены, что причиняет семейству покойного большой ущерб, как моральный, так и материальный. Настоящим прошу активизировать розыск преступника и похищенных им денег, которые ввиду затрудненного материального положения крайне необходимы семейству покойного. К сему от имени вдовы и дочери убитого Извалова В. А. – его родственник Я. С. Малахин».

– Скажите пожалуйста! – раздраженно хмыкнул Максим Петрович, бросая бумажку на стол. – Тон-то ведь какой! Да мы-то что же делаем, забулдыга ты райпотребовская!? «Активизировать розыск»! – вовсе выходя из себя, плюнул Максим Петрович. – Тебя бы, черта брюхатого, в нашу шкуру, так ты б…

– Однако, брат, – добродушно усмехнулся Муратов, – порастрепал ты в городе нервишки-то, а?

– Да нет, что ж это, Андрей Павлыч, в самом деле, обидно ведь! Тут, что называется, с ног сбились, сон потеряли с этим проклятым делом, а он – «претензия»! Что ж вы с этой бумажкой намерены делать? – вытирая вспотевший лоб и несколько успокаиваясь, спросил Максим Петрович.

– Как что? Ответим. Приобщим к делу, – невозмутимо сказал Муратов. – Не выбрасывать же…

– Андрей Палыч! – просовывая голову в дверь, сердито позвала тетя Дуся. – Долго вы тут еще гутарить будете? Приборку надо производить, мне вас дожидаться некогда.

– Ну, видно, надо сматываться, – пряча малахинское заявление в стол, виновато сказал Муратов. – Что-то кипит нынче наша тетя Дуся… Пошли-ка, брат, от греха…

На дворе по-прежнему шумел ровный дождь. Ранние сумерки нависли над поселком, кое-где уже зажглись первые робкие огоньки.

– Да! Совсем было из памяти вон! – прощаясь с Максимом Петровичем, вдруг, хлопнув себя по лбу, сказал Муратов. – Тут нынче ко мне Авдохин приходил.

– Насчет трудоустройства, небось? – догадался Максим Петрович.

– Ага. Плачет мужик, «в отделку, – говорит, – погибаю»… Да ведь и верно – семьища…

– Семьища-то семьища, – покачал головой Максим Петрович, – да больно уж человек ненадежный. Трезвый приходил?

– Вроде бы, а там бог его знает. Ну, трезвый – не трезвый, не в том суть: что с ним делать будем?

– Да, видно, надо помочь. Завтра зайду, поговорю с совхозным начальством.

– Ну, лады, – кивнул Муратов. – Поклон нижайший Марье Федоровне, небось все глаза проглядела, мила дружка дожидаючись!

Он весело подмигнул, рассмеялся и пошел не спеша, вразвалочку, выбирая места посуше, как всегда, немножко завидуя благоустроенности Максим Петровичевой жизни, воображая, как сейчас Марья Федоровна засуетится, станет хлопотать насчет умывания, кинется разогревать обед… как Максим Петрович, умывшись и пообедав, уляжется на диван и начнет рассказывать ей городские новости, и она будет ахать, всплескивать руками, удивляться… «А тут придешь домой, – уныло размышлял Муратов, – ни тебе обеда, ни привета, да еще и дома ли дражайшая половина, а то, глядишь, с сороками своими убежала куда-нибудь лясы точить…»

Сказать по правде, Максим Петрович, шлепая по грязи, представлял себе примерно то же самое: умывание, обед, россказни – о Егоровых клопах, о концерте, о жаре, о городских новостях… Каково же было его удивление, когда, поднявшись на крылечко своего дома, увидел он на двери замок! «Наверно, в магазин пошла», – сообразил Максим Петрович. Ему было отлично известно, в каком условленном потайном месте лежит ключ, и он преспокойно мог бы войти в дом, но захотелось сделать жене сюрприз, преподнести ей пяток великолепных аргентинских груш, которые, как он предполагал, уже можно было снимать. Зайдя в сарай и прихватив с собой деревянный съемец на длинном шесте, он отправился в сад. Дождь утих, только с листьев стекали, звонко шлепали крупные сверкающие капли. Знаменитая «аргентинка» росла за домом, у самых окон зальца, – Максим Петрович нарочно посадил ее так, чтобы она всегда была на глазах. И хотя в этом году урожай на ней получился не очень сильный, но Максим Петрович все-таки собирался снять ведра три крупных, с кулак, красновато-желтых груш. Конец августа считался самой порой для съема этого позже других созревающего сорта.

Что-то неладное заметил Максим Петрович, подходя к заветному дереву: одна ветка тяжело, мертво висела, касаясь земли, видимо, сломленная ветром, да и на вершине листва казалась какой-то взъерошенной, словно бы даже поредевшей. «Нет, это не ветер! – мелькнула тревожная мысль. – Уж, не дай бог, не обтрясли ли? Но как же так – возле дома, под самыми окнами?!»

Сгустившиеся плотные сумерки мешали разглядеть как следует… Кажется, и вторая ветка сломана… На земле валяются ветки помельче с еще свежими листьями… вот даже на одной из них, прикрытая листьями груша, треснувшая при падении пополам… Сомнений не оставалось: «аргентинка» была обтрясена, обтрясена совсем недавно, может быть, каких-нибудь полчаса тому назад – еще мокрая трава не распрямилась под следами чьих-то сапог… «Ах, негодяи, негодяи! – беззвучно прошептал Максим Петрович. – Ну, возьми, ну, сорви… Зачем же дерево-то уродовать?»

Мрачный, огорченный побрел он к ульям. И там оказалось не слава богу: в двух ульях отроились пчелы и рои улетели. «Ну и черт с ними! – сердито пробормотал Максим Петрович. – Кто-нибудь соберет в роевню, спасибо скажет… Но «аргентинка»!»