«Откудова же, милый, ты взялся? – думает дядя Петя с нежностью к малышу, наполняясь за него тревогой. – Ведь никакого жилья поблизости… В экую же даль занесло тебя от дома, от мамки! Ведь заблудишься же, несмышленыш, потеряешься в хлебах, пропадешь…»

Дядя Петя прибавляет шагу – нагнать мальчонку, взять его на руки. Но, странное дело, как ни старается он, расстояние между ним и мальчиком не сокращается, остается прежним, рубашоночка его, обнажающая ножонки, как бы перетянутые под коленками двумя ниточками, не приближаясь, так все и мелькает, мелькает впереди дяди Пети на тропинке сквозь стебли и колосья тихо шелестящей, позванивающей ржи.

Дядя Петя торопится. Дышать ему жарко. Воздух горячий, сухой. И хотя дядя Петя глубоко вбирает его в себя, воздух почему-то не наполняет грудь.

И солнце почему-то тоже торопится в небе: его черный диск в желтой короне лучей с заметной для глаза быстротой опускается впереди в хлеба. Густая, вязкая, огненно-вишневая заря, точно зарево пожара, разливается на половину небосвода. Дяде Пете становится совсем тревожно. Он еще больше пугается за мальчика. Огонь, заливающий небо, так зловещ, – он как предвестье беды, несчастья, что грозит им обоим, ему и мальчику. Дядя Петя из последних усилий, точно одолевая встречный ветер, делает несколько широких шагов, догоняет мальчика, протягивает к нему руки… Мальчик оборачивается – и волосы у дяди Пети встают дыбом: вместо беленького личика с кудряшками волос и ангельскими васильковыми глазками на него смотрит страшная лошадиная морда, сверкая оскалом длинных желтых зубов. Пасть раскрывается – шире, шире… И-и-га-га-га! – в самое лицо дяди Пети вырывается громоподобное гогочущее ржанье, заставляя его в ужасе отпрянуть и похолодеть…

– Га-га-га-га!.. – раскатисто, во всю силу глоток, привычных перекрикивать шум ветра, грохот колес, гоготали набравшиеся в зал и сгрудившиеся тесной кучкой у буфетной стойки поездные кондукторы в грубых, заляпанных мазутом и углем брезентовых плащах поверх ватных телогреек, черных суконных форменных шинелей. Возле кондукторов на грязном полу зала громоздились тяжелые снизки помятых, поцарапанных поездных фонарей…

Дядя Петя, вздрогнув, отвалился от стола, глубоко вздохнул, вытер со лба пот.

Густая вишневая полоса зари по-прежнему мутно кровянела в окнах.

Надо было ехать, пока видно, пока не загустела ночная темь: фары грузовика светят слабо, ненадежно, ездить с ними ночью – одна мука.

Дядя Петя допил из кружки пиво, сморщился, подумал про буфетчика: «Водой разбавляет, гад… Поймать бы, да мордой об бочку!».

Домой, в Садовое, ехать не тянуло. Уезжая из села, даже неподалеку, хотя бы на станцию Поронь, дядя Петя каждый раз испытывал при этом душевное облегчение. Когда же надо было возвращаться, внутри него появлялась упорная неохота, смешанная с нехорошими, смутными предчувствиями, и дяде Пете приходилось пересиливать и перебарывать и эти свои предчувствия, и свою неохоту.

Он подумал, не выпить ли еще пива, но оно было такое водянистое, скисшее, так отдавало дубовой бочкой, что пить ему расхотелось. Неловко двигая натруженное тело, замлевшие ноги в кирзовых сапогах, он поднялся из-за стола и пошел к выходу.

Свой раздрызганный, с побитыми, поцарапанными бортами грузовик он оставил не близ вокзала: этак бы он непременно привлек внимание автоинспекции, навел бы ее на верную мысль, что шофер не иначе как закладывает в буфете, после чего неминуемо последовали бы контроль и грустное расставание с водительскими документами. Отлично изучивший психологию автоинспекторов, на собственном опыте познавший все грозящие шоферу осложнения, дядя Петя был предусмотрителен и поставил свой грузовик от станции метрах в полутораста, под стеной железнодорожного пакгауза, чтобы было похоже, будто машина прибыла сюда по делу и ни к вокзальному буфету, ни к расположенной на другой стороне привокзальной площади чайной, ни к продовольственному ларьку, где у продавца можно получить граненый стакан и тут же распить купленную в ларьке бутылку плодово-ягодного вина, – ни к одному из этих объектов она не имеет никакого отношения.

Это было проверенное, надежное место. Нимало не беспокоясь насчет возможной встречи с представителями придирчивой районной автоинспекции, дядя Петя, продолжая размышлять о гаде-буфетчике, у которого даже купленная в запечатанной бутылке водка оказывается слабее, чем полагается ей быть, неторопливо подходил к оставленному им грузовику, темным пятном рисовавшемуся в уже довольно густых сумерках на фоне длинной серой пакгаузной стены. Он подошел к грузовику почти уже вплотную, и вдруг услышал звучавшие по другую его сторону голоса.

Кто-то громко, начальственно разговаривал со сторожем при пакгаузе, спрашивая, чья это машина и где водитель. Сторож что-то отвечал, начальственный голос перебивал его, в нем слышалось недовольство, что сторож не знает, откуда машина и как скоро вернется шофер.

У дяди Пети мгновенно ослабли колени. Круто свернув, он с откуда-то взявшейся в нем быстротой и легкостью, почти не касаясь подошвами сапог булыжной мостовой, перебежал через проезд к груде сваленных порожних ящиков, бочек, и, схоронившись там, стал, едва дыша, с бурно колотящимся сердцем.

Голоса возле машины продолжали звучать. Дядя Петя осторожно выглянул поверх ящиков, стараясь разглядеть того, кто допытывался, где шофер. Не выяснив у сторожа ничего определенного, человек медленно прохаживался возле грузовика, видимо решив дожидаться. Нет, это был не автоинспектор. Это был какой-то никогда не встречавшийся дяде Пете мужчина, с рослой фигурой, одетый по-городскому – в костюме, с галстуком, в шляпе. В руках он держал плащ и большой, на двух никелированных замках, портфель.

Дядя Петя лишь на секунду обрадовался, что это не автоинспектор, и тут же волнение его и тревога возросли. Что это за человек? Кто он, откуда? Зачем он тут? Для чего ему нужен он, совхозный шофер Клушин?

Давний, многолетний, ставший для дяди Пети постоянным спутником страх перед всем неизвестным, новым, что входит с ним в соприкосновение, страх незнакомого человека, цели которого еще не узнаны, как что-то сосущее, тошнотное сдавил дяде Пете грудь.

Человек с портфелем прохаживался возле грузовика, и было похоже, что он решил не уходить, ждать до победного конца.

Ноги у дяди Пети совсем одрябли, ему вдруг стало недоставать воздуха – как там, во сне, в буфетном зале, когда он догонял и все не мог догнать убегающего от него сквозь рожь мальчика в холщовой рубашонке, мелькающего розовыми, чисто вымытыми пяточками.

Прошла минута. Три. Пять.

Ящики были свалены между двумя рядом стоящими пакгаузами, ничто не загораживало между ними проход, никакого препятствия не было за спиною дяди Пети… Под прикрытием ящиков можно было потихоньку, незаметно для ожидавшего у грузовика человека выбраться за пакгаузы, а там – и с территории грузового двора.

Эта мысль сама собою родилась в мозгу дяди Пети. Но что-то обезволивающее, покорное, тоже давно уже рядом с бдительностью, страхом и инстинктом самосохранения живущее в дяди Петиной душе, отнимая решимость бежать, появилось, выплыло в нем из-под страха, и в какой-то безотчетности и даже с неожиданностью для себя, не в состоянии дальше томиться неизвестностью, он вдруг вышел из-за ящиков и двинулся навстречу человеку с портфелем.

– Вы шофер? – спросил человек, приостанавливая свое размеренное хождение и вглядываясь в подходящего дядю Петю.

– Ну я, – выжидательно, с некоторым вызовом отозвался дядя Петя.

– Вы из Садового?

– Так точно.

– Ваша фамилия, простите, как?

– Допустим, Клушин…

– Петр Иваныч?

– Ну, Петр Иваныч…

– Очень хорошо, значит, я не ошибся.

– Это как же понимать? – настороженно спросил дядя Петя, открывая дверцу кабины и беря с пола заводную ручку.

– Мне на вас шоферы возле чайной указали. Я искал машину на Садовое. Вы отправляетесь сейчас? Я поеду с вами.

Человек с портфелем был непохож на обычных искателей попутных машин. Те спрашивали – согласны ли их взять, можно ли, а этот как бы сам приказывал дяде Пете, в облеченности властью, которая есть за ним и которую невозможно ослушаться.