Если бы приехал человек, которого вы в молодости, кажется, любили, а потом двадцать с лишним лет не видели, если бы он приехал и сказал: "У меня командировка. Давай вместе съездим в Раздольненский район", что бы вы ответили ему?

Я ответила: «Давай», и мы поехали. Не вдвоем, а несколько человек нас было пишущих и довольных, что на какое-то время удалось оторваться от бумаги.

Ровно двадцать пять лет назад я стала учительницей Первомайской средней школы, а он, Виталий, приехал в соседний, такой же глухой Раздольненский район. Хотя нет, в Раздольном оказалось еще беднее, неприютнее: солончаковые земли, разор. Даже такого Дома культуры, как в Первомайском, не было, только саманные присевшие мазанки. И вот деталь — один квартирный телефон на весь район стоял тогда в Раздольном: у первого секретаря райкома.

Этот телефон почему-то вспомнился, когда наш «рафик» остановился против гостиницы с несколько игривым названием: "Брызги моря". Рядом красовался ресторан "Белый лебедь". Но нам и то и другое было ни к чему: нас пригласили в гости в Портовое.

Тут же перед "Белым лебедем", пока Леня, наш шофер, заливал радиатор, полюбопытствовали мы, а, сколько телефонов в Раздольном сейчас.

— За тысячу номеров перевалило, да еще у каждого хозяйства своя АТС, — ответил нам кудрявый и любезный представитель местного начальства слегка обиженно. Не этим, мол, надо мерять рост.

А чем?

А тем, что до войны, например, рекордным считался урожай в 13 центнеров зерновых с гектара, даже медалью за такое награждали. Сейчас получают по 25 и 36.

— Тридцать шесть — на поливных землях?

Нет, представьте себе, на богаре. А риса по 56. Район дает одну четвертую риса области, одну восьмую — Украины… Риса без канала, само собой, здесь не видели бы, а все остальное было бы как у людей. Культура земледелия далеко шагнула. Была когда-то мелкая вспашка, к примеру, на 19 сантиметров, а кто ее сегодня помнит?

Это говорилось уже, когда мы колесили по виноградникам совхоза «Чернышевский», куда нас повезли, чтоб показать эту самую культуру земледелия. Кроме того, директор совхоза хотел познакомить нас с бригадиром, давшим самые высокие показатели. Резкий левый поворот, еще левый поворот, еще, еще, и мы опять выскакиваем к шлагбауму возле проходной:

— Федченко не проезжал?

— Не проезжал, нет! — кричит в ответ сторожиха, привставая.

— А на чем он?

— На «жигуленке» своем.

— Резину, не знаешь, не менял?

Получив отрицательный ответ насчет резины, директор смотрит на дорогу, на пыль, низко свесившись из дверцы «рафика» и, наконец, решает:

— Будем по следу искать!

Мы ищем Федченко по следу стертых шин, потешаясь над тем, что в степи, ровной, как стол, потеряли человека на машине.

Она-то ровна-ровна, эта степь, но вся в зарослях виноградника, выше человеческого роста… Черные гроздья тербаша вкусны, а для меня в них еще особая сладость.

Двадцать пять лет назад мы шли по этой степи, и она была гола, в бурой траве, в кустах курая, который срывались под осенним ветром и убегали, как живые кто знает куда, к морю, наверное. К тому самому Портовому, где мы еще будем в гостях. Степь была гола, а мы молоды, и так хотелось счастья…

Двадцать пять лет назад меня не было в этой степи, была худая, голенастая девчонка, твердо знавшая, что если она чего-нибудь не скажет своим ученикам, то никто им уже этого не скажет ни о Пушкине, ни о Фадееве, ни о ком-нибудь другом.

— Ах, черт! — кричит наш Леня, тормозя. — Проскочил!

— Вон люди работают, спросим.

— Не видели Федченко?

— Тут был, насчет Остапенко говорил: у нее с гектара по 320 вышло.

— Опять наш рекорд! — крутит головой местное начальство. — Третий год подряд такие цифры. Может быть, на этот раз сразу в области поверят. А то толкаешься по кабинетам с бумажками на награждения, видишь, людям неудобно прямо тебе в глаза сказать, что липу привез…

— А план по району, между прочим, 70 центнеров с гектара, — скромненько добавляет директор, просто справку дает, упаси бог, не торопится, не подталкивает нас к величию момента.

Федченко Иван Алексеевич оказался длинным, носатым парнем. Очень подходило к нему это определение — парень, хотя был он совсем не молод, взрослые дети, солидное положение, награды, то-се…

История его складывалась обычно: приехал мальчишкой с Кубани в тот самый момент, когда дядья его, приехавшие раньше, окончательно выяснили: Крым — не тот, в этом Крыму ничего расти не может: соль, ветры.

Дядья уехали, он, сирота, остался.

— Вы пастухом не работали? — слышу я вдруг осевший голос Виталия.

— А как же? Было.

— В самодеятельности участвовали? Теркина ставили…

— Было. И сейчас участвую.

— Я вас сразу узнал… Я в пятидесятые тоже тут начинал. И она вас видела, он ведет рукою в мою сторону, — вот на этом месте вы скот пасли.

— А я не помню.

— Как же не помнишь? Лебедей мы тогда вспугнули в заливе… И как они кричали, не помнишь?

Ничего я не помню. Да и кому интересно: помнишь, не помнишь? Это уже не в той, в другой жизни: наши журналистские блокнотики на коленях и сдержанно-торопливый, проглатывающий улыбку голос директора: в 1970 году серебряная медаль выставки за виноград! В 1971 году — золотая! В 1972 году — орден Трудового Красного Знамени получил, да и не один он, так говорю, Иван Алексеевич?

…А вечером мы сидим за столом в Портовом, и Виталий перебирает: Печенкины никуда не уехали, здесь живут? А Домбровские? Коваль? Он тянется через стол к улыбчивому человеку в рубашке защитного цвета:

— Так мне ваше лицо знакомо…

Лица плывут, слегка подернутые голубым туманом воспоминаний, кажутся почти родными. Сухое вино из того самого тербаша готовно качается в стаканах, отражая свет разлапистой люстры…

— Так знакомо… А ты не помнишь?

Я не помню такого лица, я смотрю на запястье, там, ниже ремешка часов, другой ремешок — голубая вытатуированная полоска и к ней циферблат даже со стрелками.

— Скажите, не Чечин ваша фамилия? У меня ученик был…

Но его фамилия не Чечин.

— И рядовые рисоводы есть у нас с высшим образованием, — говорит между тем мой сосед. — Короленко Александр, например.

Голоса толкутся над богато заставленным столом. Единственные, ни с чем не сравнимые в моей жизни голоса людей, которые сделали свое дело и которым хочется похвастаться и трудностями и успехами… А хвастаться они умеют в основном показателями.

— Да что ты — тонны, тонны! Ты вспомни: пятнадцать лет назад один автобус до райцентра добирался, и то по погоде. А сейчас Раздольное принимает 6 самолетных рейсов в день, 25 автобусных. Разница?

— Разница. Так и кругом нас жизнь не стоит, может, годи хвастаться?

— Чего там — годи? Люди из наших мест, людям интересно.

Конечно, бывают другие застолья. Там все те же вечные хлопцы поят все тех же вечных коней, опустивших удила к ночной темной воде. Там говорят больше о премиях, о домашнем. И я те застолья тоже люблю, но нынешнее — в нем особая цена. Не для меня одной особая, — для тех, кто называет цифры, тоже. Эти цифры хоть изредка надо называть вслух не с трибуны, а вот так, над рюмкой, чужому человеку, запишет он их или нет, напечатает на весь мир или оставит себе…

— Специализация — на нее курс! Крупные фермы, сплошь механизированные! Вот вы завтра в «Славном» будете — увидите: наше хозяйство скромное, а у них чистая прибыль два миллиона!

— А лебедей меньше стало: вода пресная сбросовая в залив пошла, им не подходит…

Как трубили тогда лебеди, улетая! Душа рвалась за ними от плоской земли, от саманных хат, но куда ей было деться? Кто за меня объяснил бы Чечину, что это значит: "Татьяна, русская душою" и многое другое? Чечину, у которого нарисованные тушью на запястье часы вечно показывали без четверти двенадцать?