Планерское названо Планерским не зря. Теперь, когда создан на здешней турбазе музей истории планеризма, каждый может увидеть, какую роль сыграло село это в развитии планерного спорта.

А как все начиналось?

По преданию так: однажды известный летчик Константин Константинович Арцеулов прогуливался по окрестным холмам. Речь между ним и его спутником, старожилом Коктебеля, зашла вдруг о предстоящих соревнованиях планеристов в Германии.

— Но у нас есть места не хуже. Посмотрите, какие сильные, какие протяжные токи идут от земли, — сказал будто бы спутник Арцеулову. — Дайте-ка шляпу…

Арцеулов протянул шляпу. Спутник его повел шляпой в воздухе, потом размахнулся, подбросил ее. Шляпа, не теряя высоты, долго парила, как птица…

Возможно, были сказаны другие слова, вместо шляпы фигурировало что-то иное. И даже, возможно, не Арцеулову сказал о токах воздуха какой-нибудь старожил, а он сам объяснил кому надо: вон как тянет, вон какой силы струя поднимается от разогретой за день земли. Арцеулов был в Коктебеле свой, плоть от плоти этих рыжих, выветренных холмов, этих замерших в истоме заливов.

С раннего детства он любил лежать на земле, закинув руки за голову, глядя в небо, где парил прилетевший с Кара-Дага орел. Мальчик завидовал птице так остро, что вспоминал об этом и в поздней старости. Завидовал и пытался представить, что открывается взору с той недосягаемой высоты. Интересно, с каким ветром борется орел? Интересно, о чем трубит тот, который сгоняет в стадо круглые облака? Много интересного заполняло свет, но мальчик родился внуком Айвазовского, имел способности к рисованию, и судьба его оказалась предопределенной. Дед отправил Костю в Петербург, где предстояло учиться живописи. Учителями Арцеулова стали Петров-Водкин и Юон. Рисовать, пытаться перенести на бумагу или полотно шум моря, бег коня, улыбку человека тоже было интересно. Но век заболел авиацией, век карабкался в небо на неуклюжих этажерках первых самолетов, век оглядывал землю с орлиной высоты.

И Арцеулов не мог устоять. Наверное, все-таки не столько давняя зависть к парящей птице, сколько азартность натуры толкнули его в летное училище. К 1916 году, к третьему году германской войны, прапорщик Арцеулов, имеющий летное свидетельство за номером 45, совершил уже 200 боевых вылетов, участвовал во многих боях, одержал 18 побед в них и был награжден пятью высшими военными орденами.

…Коктебель, земля детства, лежала где-то далеко, вне пределов досягаемости. Он любил те края по-прежнему, но они не были связаны с его делом, как вдруг — случайное открытие: шляпа, сброшенная с края длинной плоской горы, парит над равниной, опускается и снова, набрав высоту, исчезает за ближайшим перевалом.

С 1923 года и по 1935 в Коктебеле стали регулярно проводить состязания планеристов. Первый большой съезд был в 25-м, участвовало 50 планеристов. Эти планеры, строили многие из тех, чьи имена потом вошли в историю авиации: Сергей Королев, Сергей Люшин, Сергей Ильюшин, Саша Яковлев… Строили и приезжали в Коктебель их испытывать.

Арцеулов тоже участвовал в соревнованиях, сдержанно-счастливый, тонко, как было ему свойственно, остривший, улыбающийся, ходил по ожившему Коктебелю, рассказывал о шляпе, о раскопках древних городов-государств, о Гомере, было в его манере что-то от радушного хозяина: я накрыл стол. «Столом» в данном случае можно было считать Узун-Сырт (после 24 года в память разбившегося планериста гора эта стала носить имя Клементьева).

В музее планеризма при местной турбазе висят фотографии тех лет: планеры жердочками, кое на ком из механиков мешковатая красноармейская форма с «разговорами», матерчатыми петлицами во всю грудь. Испытатели, кто в шлемах, кто в емких кепи, из-под которых лица с худыми щеками, — парни. Впрочем, Арцеулов выделяется среди них не только заметным старшинством, но и точным английским пробором, пристрастием к стоячим воротничкам.

И в жизни будничной, в иной обстановке Арцеулов меньше походил на летчика-практика, больше — на человека искусства, художника. Что ж, художником он оставался всегда. В молодости, случилось, рисовал для первой книги крымских легенд, собранных профессором Марксом. Потом пошли иллюстрации совсем другие: ему нравилось делать книги о пилотах, о смелости, о дальних странах и об открытиях… Лучший портрет Чкалова, тот, хрестоматийный, по которому мы все узнаем великого испытателя, тоже сделан Арцеуловым.

…Не так давно, каких-нибудь 10–12 лет назад, Планерское снова стало местом сбора людей, поднимающихся в небо на крыльях без мотора. А потом, еще через время, Арцеулов был приглашен планеристами и приехал к ним совсем уже старым человеком.

На горе Клементьева стоял памятник разбившемуся планеристу, он потрогал рукой шершавый бетон, посмотрел, как лихо трехосные грузовики берут подъем. Все было непохожим, и даже вечные эти холмы в натужных складках точно по одну сторону Сырта желтели все так же безжизненно. В других местах на них виднелись квадраты виноградников, село в горах, которое он отлично помнил голым хутором, было в садах, и сам Коктебель стал большим, зеленым…

Если бы его спросили, он бы сказал, что не хотел другого имени Коктебелю. Но его не спросили, и получилось так, что он имеет самое прямое, хоть и невольное отношение к тому, что село стало Планерским. Спортивные ребята показывали ему растянутые тросиками, трепещущие машины, относились почтительно.

Весь день он слышал вокруг себя: "Вместе с Королевым, внук Айвазовского, пять орденов за германскую", и это было приятно. Но, забывшись, старый человек начинал взглядом перебирать лица, как будто наделся увидеть Ильюшина или Яковлева или смеющегося широкоскулого Сережу Королева.

Когда спускались с горы, большая отара перегородила дорогу. Блеянье висело над ней, смешиваясь с пылью, с запахом одного, мощно колышущегося руна. И, втягивая этот знакомый с детства запах, он вдруг вспомнил мальчика на холме, жадно хотевшего узнать, о чем трубит ветер, сгоняя в стадо круглые облака…

И тут мне страстно, до слез сильно захотелось, чтоб в эту книгу вошла моя судьба. Не только мои наблюдения, моя точка зрения на события, но и просто какой-то кусок моей жизни, ведь в начале тридцатых годов я уже существовала, жила, понимала что-то. Но когда я задумалась, о чем же написать, то поняла: нет, моей жизни еще не было. Была жизнь моего отца, или, лучше сказать, поколения, родившегося на рубеже веков.

"Смело мы в бой пойдем за власть Советов и как один умрем в борьбе за это…" Я услышала эту песню впервые или, по крайней мере, впервые поняла ее, когда мне было лет пять или шесть. Мы тогда жили в табаксовхозе, там, где теперь расположился пионерский лагерь «Орленок», это сразу за Рабочим уголком, возле Алушты. Отец мой был директором совхоза.

"Смело мы в бой пойдем за власть Советов", — отец пел, сидя перед печкой-буржуйкой, пел, думая, что его никто не слышит, но его слушала я, и сердце мое замирало от любви и восторга, которые относились как бы не столько к моему отцу, сколько к человеку, делавшему революцию…

Я рано услышала эти слова: революция, подполье, «Искра», ревком. Потом заговорили о фашизме. Мой отец только недавно вернулся из длительной командировки в Гамбург и был, так сказать, очевидцем того, как фашисты пришли к власти. Поэтому наши соседи все старались узнать у мамы, будет или не будет война.

Часто отец задерживался на работе, а мы приходили к соседям в гости, и глава семейства неторопливо беседовал с мамой, мы слушали тихо и с испугом, как будто это могло нас, детей, тоже непосредственно касаться: Берлин, путч, рейхстаг, коричневые рубашки, Гитлер…

Через десять лет это коснулось нас куда как непосредственно, и двое из мальчишек, вместе со мной подбрасывавших хворост в печку с жестяной трубой, коленом выведенной в окно, погибли на войне. Но тогда война только маячила издали, набираясь сил, еще не показываясь открыто на люди. Для меня разговоры о войне как-то слились с тем тревожным жестом, каким мать моих друзей подгребала их всех пятерых ближе к себе, а младшего прикрывала фартуком, как будто это могло чему-нибудь помочь…