Надо сказать, что качество знаний зависело не только от того, какой состав профессоров читал лекции, и какой состав студентов слушал. Каждый курс был объемен и разносторонен. Перечень досрочно сданных Курчатовым дисциплин на одном из курсов занимает добрую страницу.
Время неслось быстро и вскачь, голодное, азартное, часто повторяющее это как бы заново открытое слово: досрочно. Щелкали по мостовой деревянные подошвы сандалий, чадили коптилки, непрочное тепло «буржуек» улетучивалось быстро. А радость была от запаха ветра, от огромных букв, возвещавших прямо со стен домов, с заборов: "Мир — хижинам, война — дворцам", "Владыкой мира будет труд".
И еще была радость от дружбы и любви. Отношения, возникшие в Симферополе, протянулись через всю жизнь. С братьями Луценко, с Кириллом Синельниковым и его сестрой Мариной Синельниковой, которая потом стала женой Курчатова, со многими другими.
Окончив университет, Курчатов уехал в Петроград, но связи с Крымом не порвались, и летом 1924 года он снова был здесь, в Феодосии, жил в Карантине, рядом с древними башнями, работал в местном гидрометеорологическом центре, выходил в море на маленьком катере. А вечерами жадно смотрел в небо и повторял про себя ломоносовское: "Открылась бездна, звезд полна. Звездам числа нет, бездне — дна". Действительно — не было. Взгляд втягивало в глубину Вселенной. Обгоняя его, бежала мысль…
Курчатов любил природу и в качестве неистощимой поставщицы тайн, которые ему предстояло разгадывать, и просто так, как любим ее мы, не озабоченные делением атома. Вот строки из писем, подтверждающие это: "Погода стоит чудесная, ясная и жаркая. Любуюсь яркими красками Крыма, замечательным вечерним небом, амфитеатром покрытых черепицей домиков и морем… Работа идет спокойно и хорошо". "Здесь бывает иногда изумительно. Вчера, например, я просто глаз не мог оторвать от моря". "Жил несколько дней в Балаклаве, вспоминал, как мы возвращались из Гаспры, заезжали осматривать город".
…Однако самое удивительное в письмах этого периода совсем не то, что большой ученый находит время восторгаться природой. Письма писались из военного Севастополя, и если удивляться чему, то редкому умению Курчатова скрывать от близких тревогу и напряжение тех дней. В Севастополе Курчатов вместе с товарищами размагничивал корабли, делал их неуязвимыми для фашистских мин. Возясь с аппаратурой, Курчатов приговаривал: "Мечтал строить корабли, не удалось. Однако построенным мы помочь можем".
В Севастополе Курчатов видел бомбежку и жертвы ее, видел израненные, дымящиеся корабли, вползавшие в бухту на последнем дыхании, видел эсминец, сражавшийся с пятнадцатью фашистскими бомбардировщиками. А как-то прямо над бухтой «спецы», не спешившие в укрытие, наблюдали воздушный бой, который кончился тем, что наш летчик пошел на таран. И потом в воздухе долго висели, снижаясь фигурки нашего и двух немцев. Письма же он все писал такие, будто мимоездом заехал взглянуть на приятные сердцу места…
Это был характер, умеющий видеть все краски жизни и отбирать яркие, утверждающие ее тона. Это был характер, знавший: трудности лучше всего встречать и сопровождать шуткой. Так было в юные и во все другие годы.
Неизвестно, как здоровался с товарищами Курчатов-гимназист и Курчатов-студент, но, вспоминают, став во главе лаборатории, он вместо обычной формулы приветствия каждодневно употреблял такую: "Открытия есть"? И сейчас, когда я иду по старой улочке, названной именем ученого, я как бы слышу эти слова, гулко звучащие в розово-сером летнем предгрозовом небе. Согласитесь: вопрос такой не только обнадеживает, но и обязывает…
О Кирилле Ивановиче Щелкине
Я люблю Случай. И утверждаю: в каждом случае есть своя закономерность.
Нынешний для меня начался с того, что 27 августа 1976 года я случайно ехала в Алушту из Симферополя на экскурсионном троллейбусе. Когда троллейбус проезжал мимо университета, экскурсовод сказал:
— Не так уж много людей, трижды удостоенных звания Героя Социалистического Труда. Двое из них — Игорь Васильевич Курчатов и Кирилл Иванович Щелкин — учились в этих стенах.
Ну, в отношении стен, положим, экскурсовод не то чтобы ошибся, а выразился образно: стены были новые, только что сложенные. И новое поколение выбегало из них как раз на трассу, радуясь, что прошло по конкурсу. Но, может быть, и немного досадуя: не в московский, не в киевский, а всего лишь в симферопольский прошло. Я подумала об этом мельком, и еще о том, что о Щелкине ничего не знаю. Имя его «открыто» было недавно и не стало еще привычным, как, скажем, имена Королева и Курчатова.
В тот же день в Алуште я услышала о Щелкине еще раз. Из передачи крымского радио, урывками, я узнавала биографию ученого, про себя усмехаясь: дважды за день встретилось имя, а раньше почему-то, если и слышалось, не затрагивало мыслей, пробегало мимо. Не сто ли рассказов сделали меня пристальней?
Школу он кончал, оказывается, даже не в Симферополе, как Курчатов, а в Белогорске, который тогда назывался Карасубазаром и, помню, даже позже вызывал насмешки своею незначительностью. "Тоже мне город — один фонарь и десять улиц!" Летом городок был буквально забит светлой, меловой пылью. Белые горы заслоняли и не могли заслонить его от ветров, и верткая речка с черной водой протекала по нему — отсюда старое и новое название.
Отец у Щелкина был землемером, умер рано; мать учительствовала, Кирилл с четырнадцати лет стал подрабатывать в кузнице, и именно от карасубазарского кузнеца получил он те пять рублей, на которые отправился сдавать экзамены в университет. Впрочем, об этом я узнала позже и вот при каких обстоятельствах.
В тот же день пришла ко мне соседка по даче и привела какую-то пожилую женщину; обе расстроены.
— Приехала погостить родственница, а у нас ремонт. Нельзя ли ей несколько дней побыть у вас?
— Что вы! У меня Ноев ковчег: и физики и лирики съехались, не протолкнуться…
— И физики? — переспросила между тем соседка с каким-то загадочным выражением. И поманила в сторону. А там, в стороне шепотом: — Знаете, за кого я прошу? Любовь Михайловна — вдова Щелкина Кирилла Ивановича. Ваши физики его наверняка знают, потеснятся…
Физики были молоды и, конечно, потеснились. Щелкина они в силу той же молодости не знали. Знали о его работах. Но, главное, передачу крымского радио только-только мы прослушали вместе. Вместе охали: пошел на войну добровольцем, подумайте, какая голова могла погибнуть! А вот теперь, буквально через несколько часов, сидим с женщиной, которая всю жизнь прожила рядом с ним и удивляется:
— А как же? Кирилл Иванович не мог иначе. Вы знаете, на фронте, пока не отозвали, он был разведчиком у артиллеристов и вообще смелостью отличался. Как-то так случалось: все ему утопающих приходилось спасать… Вот был в Ленинграде до войны случай…
Случалось, случай — нет, он не на каждого, этот случай, бежит. Конечно, одному из ведущих физиков страны совсем не обязательно еще и утопающих спасать, но до чего же приятно сидеть слушать и о ленинградских прудах, и о тех тапочках, в которых Кирилл Иванович уехал на первую свою работу из Крыма: не было денег не туфли. О том, как всполошились разведчики, когда рядового Щелкина вызвали к командиру дивизии: "Неужели будем расставаться?" И как потом собирали его в дорогу: кто нес консервы, кто новую гимнастерку: "Мы здесь, а ты там, Иваныч, постарайся…"
В удостоверении, которым его снабдил штаб, говорилось: "Выдано настоящее бывшему красноармейцу 7-й гвардейской стрелковой дивизии Щелкину Кириллу Ивановичу в том, что следует в г. Казань для прохождения научной работы при Институте химической физики Академии наук СССР… Основание: шифротелеграмма зам. наркома обороны т. Щаденко".
Авиации нужны были реактивные двигатели, топливо для них. Работы Щелкина по теории взрыва отныне могли пригодиться не только в целях обеспечения безопасности на шахтах. Теперь они должны были не снимать угрозу, но помочь создать новую грозную силу… Продолжая исследования, ученый сформулировал то, что теперь широко известно под названием — модель турбулентного горения. Таким образом профессор Щелкин в ряду других стал пионером реактивной техники. А дальше, с сорок шестого, он работал под руководством Курчатова.
