— Хозяева стройки, — сказала я. — Хозяева, а будут и мастера.

— Мастеров не будет. Соскучатся за мамкиной титькой — разбегутся.

Пустынность перрона и собственная неудача нагоняли на него тоску, и он говорил, говорил…

Только я не вслушивалась. Я вспоминала листочки «молний» и Ваню, каким он был, когда держал на ладони тяжелую, пополам со свинцом землю…

В следующий раз я приехала в Джанкой через полтора года. Поинтересовалась, где работает Ваня Рак.

— В институт уехал. Ищи ветра в поле!

— Обещал вернуться, когда окончит?

— Все обещают.

Товарищ из отдела кадров добавил усмехаясь:

— А Эдик вещички складывает…

Эдик действительно складывал вещички, собираясь догонять Ваню, — ехали они в один институт…

И вот прошло еще шесть лет, идет апрель 1967 года, и я слышу:

— Мастер Иван Кузьмич Рак обеспечил бригаде Сиротюка выработку сто сорок процентов при отличном качестве работы…

Весь следующий день я провела в бригаде Адама Сиротюка, на участке, где мастером был Ваня.

И сам Сиротюк и монтажники его были молоды. Не так, положим, как были молоды мальчишки, встретившиеся в общежитии в мой первый приезд.

Но все-таки они были молоды, и на многих из них выгорали гимнастерки, которые не успели сноситься в армии.

…Рядом со мной стоял начальник участка и рассказывал о том, как умеет организовать работу Иван Кузьмич, как мало бывает хлопот с бригадами, где мастером Иван Кузьмич…

Иван Кузьмич, которого мне упорно хотелось назвать Ваней, мотался поодаль: ставили на седло опоры, весящие несколько центнеров лотки. Точность при этом нужна была миллиметровая…

Впрочем, очевидно, самым точным должен был быть крановщик, поднимавший своей стальной «рукой» это корыто.

— Хороший у вас крановщик? — спросила я.

— Крановщик? Гречкин? Лучше не бывает.

— А экскаваторщик?

— Лучший экскаваторщик, — сказал начальник участка убежденно.

Лучший экскаваторщик СМУ-3 Михаил Петрович Немерчук подошел к нам как раз в тот момент, когда мы, перебивая друг друга, каждую фразу начинали со слов: "А помните?"

— А помните патроны? — спрашивала я, и все кивали. Немерчук тоже кивнул, и перед ним тоже, наверное, как и передо мной, встала эта тяжелая, начиненная свинцом земля первых траншей на промбазе. Кстати, он тоже рыл эти первые траншеи.

— А «молнии» — помните?

— "Чем, собственно, занят товарищ Червинский? Почти все бригады простаивают по два-три часа без раствора", — подхватил начальник участка, и мы все засмеялись. Фамилия незадачливого Червинского оказалась чем-то вроде пароля. Она отбросила нас на шесть лет назад, объединила…

— И стихи там тоже в «молниях» были, — сказал Немерчук. — Он писал, Ваня. Иван Кузьмич…

А степь вокруг — зеленая, шелковисто лоснящаяся — была куда красивее, чем та, где я впервые увидела ни с чем не сравнимый пунктир Канала. И жаворонок висел в эмалевом небе как бы для окончательного украшения ее, и канал, как могучая река жизни и времени, тек рядом, а все чего-то не хватало этой новой степи. Но, может быть, не ей — мне не хватало?

Лучший мастер участка с треногой теодолита в руках подошел почти вплотную, спросил, будто догадываясь, что я нуждаюсь в утешении:

— Соколовского помните? В Красногвардейском он, мастером.

Эдиком он его уже не решился назвать.

Вокруг лежали земли, уже привыкшие к каналу. Земли, на которых работали малые скреперы, выравнивая чеки под рис. Главные же силы ушли в Раздольненский, Первомайский и Нижнегорский районы.

Вот мне и посоветовали поехать на участок к Аверьянову: "Встретите там людей, которые прошли весь путь, считая от Каланчака".

Это был лучший участок СМУ-5, которое вело тяжелые земляные работы по всей длине канала.

Встреча должна была произойти в Калиновке, но я попросила шофера:

— Давайте сначала в Первомайское…

В Первомайском я работала сразу после института и не видела его с пятьдесят седьмого, ровно десять лет.

— Вон винзавод у них, — сказал шофер. — Не знаю, в ваши времена был ли…

— В мои времена и куста винограда не росло…

Мы проехали уже виноградники, и теперь машина шла мимо цветущего сада. Деревья были высокие, развесистые. Шоферу, очевидно, казалось: вот так вот и стояли они с самого сотворения мира. Деревьям было лет 12–13. Шоферу — лет 20…

— На малой воде, — сказал он одобрительно. — Не ждали нас, били артезианы…

Ровное зеленое свечение струилось над поселком. И становилось ясно: не только сейчас, в апреле, но и в августе пыльные вихри смиряют свою злую прыть, натыкаясь на деревья. А деревья росли не только в сквериках и дворах. Они выбегали к тротуарам и перебегали через тротуары. Клумбы раскинулись всюду, будто люди спешили наверстать упущенное, торопились друг перед другом быть щедрее, отзывчивее. И земля тоже торопилась.

…А потом мы свернули к Калиновке.

Передо мной была широкая, очень широкая полоса рыжей, обнаженной глины, и по полосе этой мощно ползли автоскреперы с ковшами, готовыми взять в свою пасть по 8–9, а то и по 11 кубов земли и перенести ее туда, где насыпалась дамба.

Первое, что бросилось в глаза, был старый, стоявший у дороги скрепер. Силуэт его был такой же мощный, как у других. И так же, как другие, он напоминал не то бизона, не то древнего ящера. Во всяком случае, что-то живое и могучее. Но в тусклой краске, в обилии вмятин сквозила усталость.

— Старик, — сказал как о живом бригадир. — Шесть с половиной лет вкалывает.

Глаза бригадира взглядывали пронзительно, и во всем его облике сохранялось что-то от романтики тех первоначальных дней шестьдесят первого. От тех дней, когда люди словно сами себе удивлялись: а ведь нам поручено, не кому-нибудь, именно нам.

— Это он сейчас десятый, — кивнул бригадир на номер старого скрепера. — А был сто десятым. Мы, когда механизмов еще мало было, счет вели не с первого, а с сотого.

— Зачем? — хотела спросить я, но бригадир сделал руками обхватывающий жест, который очень хорошо объяснял, зачем: ради внушительности, ради грандиозности.

Один за одним строем шли скреперы. Так же, как десятый сфотографированный для музея, они похожи были на живые существа, в данном случае любопытствующие, из-за чего толпится народ… Они все подползали к бригадирскому скреперу, останавливались чуть поодаль, кабины их пустели, но это ничего не значило: скреперы, казалось, обладали способностью самостоятельно прислушиваться к тому, что говорит бригадир об их прошлом.

Бригадира зовут Петр Бойко.

— Каланчак! — в третий раз за десятиминутный разговор произносит он это слово. — Воды машинам — по кабину. Сами прыгаем не хуже лягушек. Только одно выручало: характер у начальника участка подходящий был.

— А что, сейчас изменился?

— Да нет. Только теперь Губаренко не у нас, а начальник СМУ в Красногвардейском… Может, встречали?

— Не встречала. Так какой же все-таки характер? — спросила я без особого любопытства и нажима, просто уточняя.

— Губаренко скажет: "Зробить, хлопци", и хлопцы не подведут. Нас-то он никогда не подводил. И простой он, а знания, что в теории, что в практике, — бригадир опять взмахнул руками, будто пытался и не мог обхватить необъятные знания Губаренко… Или это относилось на только к знаниям?..

И потом весь тот день меня сопровождали рассказы о Губаренко.

— Один понимает себя как главнокомандующего, а Губаренко как главного отвечающего.

— Чтоб Губаренко когда-нибудь сверху вниз с рабочими — так не бывало. Он и сам на любого из нас походит: кепочка такая, сапоги, только не молодой…

— Губаренко первый вместо тарифных ставок ввел сдельщину. Хлопцы сразу в карты играть бросили. От рулей не оторвешь… А какую надо выдержку, чтобы день с нами возиться, а ночь задачки по учебнику решать, в институте заочно учиться.