"…О владетелях и народах, населявших эти города и величайшие замки, нет уже никаких летописей". Только заезжие путешественники посещали мертвые города, дивясь, кто чему. Одни — изобретательности природы, вознесшей к небу белые известняковые мысы, другие — мастерству зодчих, которые нарастили высокие стены над естественными откосами. Недоумевали: впечатление было такое, будто вечно стояли без обитателей эти дворцы, эти казематы, всегда были пусты эти конюшни, никогда живое колесо не катилось по огромной, продавленной в толще известняка колее…
Величие построек и неожиданность местоположения Мангупа смущали посетителей, и они не знали, какому народу приписать возникновение его. Многие считали: Мангуп-кале основать под силу было только туркам. К тому же Кале значит крепость именно по-тюркски. А может быть, Мангуп — византийское или генуэзское поселение? Нет, не похоже, эти строили свои города у моря, чтоб легче было сообщаться с родиной. Только в последнее время историки и археологи стали связывать именно с Мангупом глухие упоминания в письменных источниках о некой стране Дори, о княжестве Феодоро, о тамошних князьях, которые были в родстве с самими Палеологами, последней династией византийских императоров. А один, по имени Исай, чуть было не женился на дочери великого князя Московского Ивана III. По меркам Таврии княжество Феодоро раскинулось широко между Главной грядой Крымских гор и предгорьями. Владения феодоритов на юге и западе выходили к морю, и поэтому еще одно названье было у княжества — Поморье.
Со стен Мангупа не то что соседние земли — даже Чембало было видно, а находилась эта генуэзская крепость на месте нынешней Балаклавы. И стояла там одинокая башня над узкой бухтой, а бухта перетянута была длинной цепью: чтоб не зашли чужие корабли. Стерегли генуэзцы бухту от турок. И от соседей — феодоритов, кстати, тоже.
Ходит по стене своего города жених Исай, примериваясь к тому, как он определится в зятья к Московскому князю. Исай не так уж молод, но нетерпелив. Надоело ему непрочное равновесие сил между его княжеством и генуэзскими городами. Возникли по всему побережью крепости одна против другой, смотрят зрачок в зрачок узкие бойницы. Не спят генуэзцы, ворочаются, а не замыслили ли именно в этот момент феодориты что-то против них? И его, Исая, подданные не спят: генуэзцы ведь не просто хитры — они коварны, от них всего можно ждать. Но скоро ему, зятю Московского князя, нечего будет бояться…
…Однако честолюбивым замыслам Исая не суждено было сбыться. К берегам Крыма не более чем через месяц после описанной ночи пришли турки. С разбегу взяли Кафу, сломили сопротивление Сугдеи и ринулись в глубь полуострова. Перед стенами Мангупа враг остановился надолго.
Пять раз ходили на приступ турецкие войска — все безрезультатно. Наконец город пал, население его было вырезано в отместку за мужество. Оставшихся в живых увезли за море. Так весной 1475 года кончилась прочная и громкая слава княжества Феодоро, соперничавшего некогда в силе с генуэзцами.
Новая слава Мангупа была зловеща: Мангуп стал тюрьмой, местом заточения пленников, за которых ставленники Турции, крымские ханы, ждали богатого выкупа.
Потом и вовсе опустел неудобный, на тычке построенный город. Времени сопротивлялись только стены его да легенды, вроде той, о царице Феодоре. Здесь, в Мангупе, существовала безымянная даже в летописи, но описанная в своем могучем порыве женщина. Она была из княжеского рода, а какая? Кто скажет теперь… И, может, обломки скал в ее руках — только дань воображению? А поднимала она, не давая отчаяться, только голосом своим, только слезами или силой характера?
И вот еще подробность, тоже запечатленная летописью: ее маленький сын был единственным, уцелевшим после взятия Мангупа, потомком княжеского рода.
О мальчике этом известно: когда он вырос в Турции, султан послал его ко двору Московского великого князя (уже Василия III) в качестве дипломата с сохранением титула князя Мангупского. О матери же его подробностей мы не знаем, была — и все.
Стоит посреди полуострова мертвый город, больше всего похожий на памятник самому себе… И, может быть, моя догадка насчет царицы наивна, лишена достоверности, но всегда думаю о ней, только услышу: Мангуп. И еще думаю: стены Кафы были тоже высоки, да, видно, не в высоте стен дело. Для генуэзцев родина все-таки была за морем, а для феодоритов единственная — здесь.
Родственник Грозного
В мае пещерные города Мангуп-Кале и Чуфут-Кале в белых, тяжелых от росы цветах боярышника. Боярышник на воле пахнет тонко, нежно и печально. А куст, устремленный ветром к обрыву, похож на большое крыло вот-вот готовой улететь птицы.
Если по высокой траве, скрывшей старые тропинки и старые фундаменты, подойти к остаткам крепостной стены и глянуть вниз — дух захватит: так широко видны окрестные холмы, поросшие лесом, приютные долины и синие ущелья, так далеко внизу вьется узенький шнурок дороги, раздваивается, уходит и вас зовет. Словно это и не связь всего-навсего между селами или перевалами, а некий символ, призыв, против которого нет сил устоять. Но вы и в самом деле можете спуститься вниз и запылить на «москвиче» или «газике» в любую сторону, прочь от бурых ракушечниковых стен. А представьте, как смотрел на дорогу пленник, за которого то ли дадут выкуп, то ли нет; то ли разменяют его на Донце на знатного мурзу, то ли так вот и гнить ему в сырой яме, вытесанной в толще ракушечника. Не одна такая яма сохранилась до наших дней, но сегодня все захвачено дерезой, шиповником, смотрится весело. Экскурсовод останавливает идущих за ним, говорит об удивительной жизни Афанасия Нагого, родственника Ивана Грозного, иногда путает, приплетая к его биографии еще и то, что случилось с царским воеводой Шереметевым сто лет спустя…
Афанасий Нагой прибыл в Бахчисарай, ставший к тому времени столицей Крымского ханства, первым послом окрепшего государства русского. Однако очередной из быстро сменявшихся ханов Гиреев этой силы еще не осознал. Стал по обычаю торговаться:
— Король польский мне дает казну ежегодно, а твой государь со мною бранится. Пусть шлет казну — будем говорить.
— Государь наш дружбы не покупает, — уже так мог сказать посол, и ногу мог смело выставить вперед, и шубой с царского плеча тряхнуть. Не свой гонор показывая, а помня: за ним стоит государство, набравшее силу.
— А я люблю того, кто больше денег дает…
Не один день прикидывал хан и так и этак: кому обещать мир — Польше или России? Лучше, пожалуй, с Польшей напасть на Москву. Авось удастся отбить Казань и Астрахань? Хотя нет, вряд ли отобьешь, да и попутная добыча не верна. И тем более она не верна, что поход затеян султаном турецким, а крымцы ему нужны лишь как живая сила. Велел султан приготовить оружие и телеги под добычу. Но повезут добычу на тех телегах в Кафу, чтоб переправить за море.
Однако все равно, верна добыча или не верна, уплывет в Турцию или осядет в нарядном городе Бахчисарае, готовиться надо. Султан велел.
Послу, разумеется, о походе на Москву не говорят. Посол в это время сидит в яме, в колодках, рассуждает по свободному времени об участи своей и своего отечества.
Надо сказать, что и в обычной, более спокойной обстановке посла не балуют. Гирей охоч на всякие унизительные процедуры, без коих в его покои не взойдешь. Кроме того, разрешает унижать посла любому: дворцовой страже, просто всаднику на улице, который обдаст грязью из-под копыт коня, прошипит: "У, нечистый, собака. Зачем сидишь здесь? Не нужен — если Астрахань с Казанью для нас у своего государя выпросить не можешь".
На что Нагой по повелению Ивана Грозного отвечал: "Когда то ведется, чтоб, взявши города, отдавать их?"
А вообще, что за характер был у этого облеченного властью царского родственника! Его и в колодки забивали, и взашей грозились выгнать из Крыма — он все терпел, понимая, как может помочь родине. Ходил по чудному городу Бахчисараю, прислушивался к пестрой, разноязыкой толпе, поил "для вестей" турецкого агу и прочих. Всю обстановку знал чуть ли не лучше хана. Однако, как ни старался внушить хану, что с сильным соседом задираться не стоит, не все от его уговоров зависело. 17 000 турецкого войска прибыло в Кафу, к ним присоединилось 50 000 крымцев, и все это двинулось по Дону на каторгах. А каторгами назывались всего лишь гребные суда, где прикованными к скамьям сидели рабы, пленники, и среди них много русских, даже и послы в качестве гребцов-каторжан встречались. Нагого участь подобная миновала, а других — нет…
