Диофант навел на полуострове жестокий порядок. Ему удалось, наконец, задушить восстание Савмака, отогнать скифов, потеснить тавров, припугнуть всех, кто посягал на свободу античных городов. Еще бы! Города эти пригодятся самому Митридату в его долгой, чуть не на полвека затянувшейся войне с Римом! Вернее, в тех войнах, в которых, и далеко не всегда удачно, против Митридата выступали лучшие полководцы, цвет римской истории. С шестого класса нам знакомы имена: Сулла, Лукулл, Помпей.

В горах Македонии, на побережье Греции умирали солдаты, родившиеся в Херсонесе и Пантикапее. Не хватало хлеба, мяса, золота, новых кораблей и выносливых коней. Давно уже и херсонеситы, и боспорцы поняли, как прогадали они, когда решили: лучше жить под мышкой у сильного, чем умирать за свободу в чистом поле.

…Давно состарился, но не утихомирился царь Митридат, давно уже Боспором правит его тоже уже не молодой сын, но покоя не видно ни в какой дали. А между тем в эту выгоревшую на солнце даль боспорцы всматриваются пристально: что-то она принесет?

Нынче такое время: каждый час жди — то ли римский флот войдет в гавань, то ли Митридат ворвется в Пантикапей, круша собственных подданных кого за нерасторопность, кого за измену…

Только зачем ему в Пантикапей? Даже сын его давно уже, чтоб не прогадать, продался римлянам, послав им хлебные и другие запасы, которые, ограбив боспорцев, заготовил для отца.

…Однако Митридат в Пантикапей все же входит и угрюмо глядит на остатки догорающего флота, который сын сжег, удирая от отцовского гнева. Ну что ж, Митридат еще поспорит с судьбой! Теперь его оплотом станет Боспор, вот этот клочок земли, так хорошо видный с высокой горы Акрополя.

Митридат стоял на ее вершине, огромный и старый, но витые мускулы его по-прежнему напрягались под смуглой кожей, как под шкурой зверя, готового к прыжку. И ноздри раздувались, и сухие крепкие ноги переступали по вытоптанной траве нетерпеливо: царь готов был и в четвертый раз идти на ненавистный Рим.

И, кто знает, может, пошел, если бы не новое предательство: второй сын, Фарнак, тоже переметнулся на сторону Рима. И вон там внизу, на площади возле гавани, где дым все еще застилает воду, его венчают на царство! Гарнизон крепости на его стороне, и теперь высокие стены стерегут самого Митридата, и нет дороги из кольца…

Но царь не хочет живым сдаваться в плен. Мысль о позоре так страшно, что он даже смеется, поводя из стороны в сторону короткой шеей. Яд всегда при нем, и вот он высыпает на огромную ладонь желтые шарики цикуты, протягивает их дочерям. Невесты царей Египетского и Критского, они тоже предпочитают смерть позору. А его смерть не берет, цикута бессильна перед могучим телом, неукротимым духом. Впрочем, этому есть и очень прозаическое объяснение. Еще с детства будущий владыка Понта знал: римляне постараются его извести и вероятнее всего — ядом цикуты, как изводили многих, ставших на их пути. А против цикуты помогает только цикута: просто надо приучать себя к ней постепенно. Итак, цикута не брала, оставался только меч. По преданию, царь приказал заколоть себя. Иные говорили по-другому: бросился на меч, воткнутый в землю острием вверх.

…А могилы или гробницы Митридата в Керчи нет. Так же, как когда-то живого, но побежденного скифа Савмака, мертвого Митридата повезли в Синопу, столицу Понта. Там его похоронили не только без надругательства, но с почестями, на которые расщедрился Рим.

В Керчи в память о Митридате осталось только название горы, откуда в последний раз царь смотрел на море, на зеленые холмы окрест, на белые кубики домов Мирмекия и Тиритаки…

Ничто в городе не напоминает сегодня о Митридате. Иная слава и у горы, когда-то названной его именем. Разве что остатки античных колонн сбоку ее, лежащие в прахе и в золотом цветении одуванчиков, кто-нибудь по неведению примет за гробницу Митридатову, как сделал это когда-то Пушкин, путешествуя по Крыму с семьей генерала Раевского. И, может быть, в воображенье его узким солнечным бликом мелькнет хищная триера, но мгновенье — и растает. Потому что в гавань как раз в это время, перебивая мираж и деловито пыхтя, пройдет маленький буксир с громким названием "Красная армия" и приткнется к причалу…

Киевский князь Владимир, крестивший Русь, вошел в мое детство с четвертого класса и встал рядом с вещим Олегом, и Игорем, и Ольгою, которые сидели на крутом холме, пока на берегу пировала дружина.

Действительно — рядом, поскольку Ольга была бабушкой Владимира и воспитывала его, когда отец, воинственный Святослав, барсом рыскал по болгарским, тмутараканским, а также греческим землям.

Владимир был знаком с четвертого класса, а то, что древний таинственный и бесплотный Корсунь — тот же Херсонес, нынешние развалины в черте Севастополя, это я по-настоящему не то чтобы поняла — почувствовала совсем недавно, побывав там еще раз ради Гикии, дочери архонта Ламаха. Стояла на берегу и спрашивала себя: стало быть, именно по этим, как бы от времени ржавым камням в конце десятого века, тысячу лет назад, сходила на берег дружина Владимира? В этой темной от водорослей воде отражались его ладьи, пестрые и тяжелые, как на картинах Рериха? И вот эти стены, нынче разрушенные и засыпанные веками, надо было брать то ли приступом, то ли осадой?

Почему мы часто не можем представить, что большие события происходили на нашей малой земле, той, что с детства избегана "казаками и разбойниками"? Потому, что она поросла слишком знакомой дерезой и одуванчиками? Потому, что на ней крутятся наши будни?

…У меня за спиной дышит море, глухо позвякивая оружием, на берег сходят воины… А передо мной, пуская рыжую искру по меди проводов, бежит троллейбус. Сам он срезан холмом: я вижу только штанги и этот длинный скользящий огонь, и мне странно оттого, что связь времен в эту минуту проходит как бы через меня, шевеля волосы на голове, напрягая пальцы рук и ног.

…Итак, корсунцы затворились в городе, а дружина, идя на приступ, заявила формулой того времени. "Братья! Потянем по своем князе и по русской земле!" Однако приступ не удался, тогда "отстояли город", стояли девять месяцев, а грозили три года простоять. Но три года стоять скучно: принялись сыпать «приспу» к стене, чтоб в сражении иметь преимущество, как бы ступеньку для разбега. Но греки — недаром слыли самым хитроумным народом! — подкопали свою же городскую стену и уносили землю в город…

В тусклом свете солнца, еще не прорезавшегося как следует сквозь туман, блестят кольчуги, тает невидимое пламя костра, розовеют толстые стены Корсуня. Князь со своими крепкими мужами вольно устроился под городом: пригнали овец, отбитых в степи, щекочет ноздри запах мяса, капает жир на угли… И день пирует Владимир, и два на виду у осажденных. Князь без пира не может. Пир и развлечение, и урок врагам: против кого стоите, голодные?

Однако корсунцы сдаваться не спешили. Тогда, согласно одним летописям, грек Настас послал с городской стены князю в лагерь стрелу с надписью: источники, мол, питающие город, там-то и там-то. Можешь перекопать. Другие утверждают: не грек Настас, а варяг Ждьберн указал все так же — стрелой — путь, откуда поступали осажденным припасы и вода.

А может быть, не существовало ни грека, ни варяга. Многие ученые, во всяком случае, считают, что эпизод со стрелой вообще позднейшая литературная вставка: чтоб было красивее, сюжет так вот закручен. Чтоб впечатляло. И только известный исследователь Крыма Бертье-Делагард, следуя указаниям летописи, поискал и нашел источники и древний городской водопровод. Так вот прямо подошел к «вычисленному» месту, копнул и нашел глиняные трубы. Потом сам удивлялся, до чего все обошлось малыми затратами на землекопов. Впрочем, стоило ли удивляться? Точно так же, следуя указаниям Гомеровой «Илиады», археолог Шлиман обнаружил когда-то Трою, Бларамберг определил место, где стоял Неаполь скифский.