Однако турки на том не оставили свои притязания. Уже в августе того же 1778 года их флот численностью более 170 «флагов» вновь приблизился к южным берегам Крыма, а затем блокировал все побережье от Балаклавы до Кафы. Ну что ж, корабли, как на прогулке, дефилировали взад-вперед вдоль берегов, пытаясь приглядеть место удобное для десанта. А по бурой от пыли и выжженных трав прибрежной степи, тоже взад-вперед, передвигались русские войска. Турки просились "сходить на берег для прогулки, — отказано под карантином; нескольким чиновным посидеть в Кафской бирже — отказано; набрать на суда пресной воды — отказано; той воды несколько бочонков — с полной ласковостью отказано" — так доносил в реляциях Суворов, провожая взглядом турецкие корабли, взявшие обратный курс на Константинополь.

Ставка турок на восстание татарской знати в Крыму провалилась. Укрепления береговой линии не разрешали надеяться на легкий успех. Эти укрепления и были, по существу, началом военному городу Севастополю. Я подумала так, стоя в Ленинграде в Александро-Невской лавре. Стояла я там над надписью на мраморном полу: "Здесь лежит Суворов". И никаких объяснений к этой чисто суворовской краткости. А уж если русский ты, должен сам знать, кто такой Суворов.

И мне захотелось написать о летних зеленых с белыми срезами холмах Севастополя, чтобы напомнить: "Здесь тоже стоял Суворов!" Стоял, нагнулся для чего-то, помял в маленькой быстрой руке комок земли, кивнул солдату, поднявшему к нему загорелое лицо:

— Ну, услужил, братец, услужил! Не с твоей ли лопаты город начался? Большой город, упаси бог: опора флоту, берегам — крепость, слава оружию русскому.

Писать об Ушакове мне, признаюсь, долго не хотелось. Рядом привычно блистал остроумием и удачливостью Суворов и затмевал адмирала, сочинявшего пространные реляции, а также жалобы Потемкину на то, что его затирают, чернят бездарности граф Мордвинов, контр-адмирал, и граф Войнович, контр-адмирал.

Что оба графа и действительно были бездарности, а также тормоза российскому флоту, — из истории очевидно, но лицо самого Федора Федоровича взглядывало на меня с портретов до того постно и достойно, что рука не поднималась писать о чужом человеке. И вдруг случился случай: я увидела еще одно изображение Ушакова, причем столь же документальное, как если бы могла существовать фотография великого флотоводца. Дело в том, что это была опять-таки реконструкция М.М.Герасимова, представившего нам истинные, не приглаженные модой черты.

И тут, глядя на сильное, огрубелое в опасностях войны лицо, я почувствовала связь между этим человеком и давним моим понятием слов — флотоводец, полководец. Тут легко мне стало писать о том, без которого, как считают историки, не было еще настоящей славы русского Черноморского флота, а ведь флот без славы как бы и не существует вовсе. Есть корабли, более или менее удачно построенные, но флота еще нет.

Ушаков сам создавал Черноморский флот на верфях Херсона, Севастополя, и сам завоевывал ему славу в битвах при Фидониси, Керчи, Тендре, Калиакрии. Все подробно рассказать об этой длинной жизни флота и флотоводца невозможно в рассказе на несколько страничек. Но — две истории.

…Федор Федорович Ушаков не перебивал греческого шкипера, когда тот наивно хвастался товарами: оливковым маслом, изюмом, лимонами. Расспрашивал. Грек сказал, что султан турецкий, разгневанный и удрученный прошлогодними поражениями в Керченском проливе и у Тендры, призвал из Алжира несравненного по удачливости корсара Сеид-Али с тем, чтоб корсар тот, наконец, разбил русских…

На этих словах грек для приличия слегка споткнулся, но потом продолжал:

— А еще Сеид-Али грозился, ваше превосходительство, Ушак-Пашу в плен взять и в клетке в Константинополь доставить.

Федор Федорович Ушаков был мнителен и обидчив. Порой ему чудился шепот за спиной или перемигивание, которых не было. А порой он и в самом деле ловил завистливые или злорадные взгляды. Сейчас адмирал как будто заметил тонкую улыбку переводчика, которую тот, впрочем, поспешно слизнул с сухих губ.

Ушаков задал греку еще несколько вопросов, но расспросить насчет угроз Сеид-Али так и не решился, хотя самого кольнуло, и пребольно.

С глазу на глаз говорить об этом он бы стал, но то, что тут переминался офицер-переводчик на красных своих каблуках, мешало. Адмирал уже видел: побежит, растрепывая в спешке букли, известие-то какое! То-то радость друзьям графа Мордвинова, то-то веселье сторонникам графа Войновича! Слушайте, господа, что алжирский корсар грозится сотворить с нашим выскочкой, с нашим лапотным дворянином!

Тут надо заметить, однако, что лапотным дворянином Ушаков, как бы опережая насмешки, часто называл себя сам. Может быть, и мнительность его родилась из того, что был он бедного рода, а вокруг, куда ни глянь, — одни титулованные. Разве ж с такими потягаешься в достатке, в манерах? О нем вон и в Петербурге говорят, что пушки русских кораблей бывают красноречивее под его командой, нежели он сам…

…29 июня 1791 года, оставляя Севастополь, выходя на встречу с турецкой эскадрой, чтоб любой ценой навязать ей бой, Ушаков выходил как бы еще и на поединок, где драться предстояло на кулачках, как дрались в его родной деревне парни с разных "концов".

Нетерпения такого рода трудно было ждать от этого обстоятельного, сорокашестилетнего человека с тяжелым лицом и любовью к длинным объяснительным запискам, но, как бы там ни было, оно как раз и охватило его.

Командующий держал флаг на корабле "Рождество Христово". Корабль отличался лучшим в эскадре ходом и имел 84 пушки. Вторым по достоинствам своим шел бывший турецкий «Мелики-Бахри», взятый в плен у Тендры и переименованный в "Иоанна Предтечу"… А вообще-то перевес сил был явно на стороне турок, но рапорт Ушакова Потемкину пестрит такими выражениями: "Я спешил атаковать"; "я нагонял его"; "я гнался за ним".

Как это было похоже на Ушакова и как противоречило науке морского боя, которую навязывали русскому флоту иностранные авторитеты вот уже сто лет подряд, учившие уклоняться, но не настигать. Ушаков остался и в этом бою верен своей тактике: с ходу ударил по врагу, оттеснил флагманский корабль, предоставив своим кораблям наносить удары противнику согласно конкретным обстоятельствам, а не уставным предписаниям… Но сколько к тактике примешалось еще и личного жара, когда Ушаков встретился в бою с Сеид-Али! Он ему попомнил железную клетку и отрезанные уши, когда ядро за ядром посылал в развороченную корму турецкого корабля и кричал:

— Сеид-Али, бездельник! Будешь еще хвастаться или зарок дашь? — Весь покрытый копотью, он был страшен в азарте боя. Пот градом струился по загорелому лбу, застилал глаза. — Вот тебе за клетку! За то, что не меня — флот русский оскорбить осмелился, адмирала его не почитая равным! — Ушаков сорвал с себя парик, вытер им лицо, рука так и застыла, вцепившись в фальшивые букли, жестоко потряхивая ими в моменты особенно успешного маневра или при хорошем попадании.

Впрочем, и турецкий командующий почувствовал, что бой как бы перерастает обыденное. Под вой своих подчиненных, сбиваемых с палубы меткой картечью, Сеид-Али велел одному из матросов взобраться на верхнюю рею фок-мачты и гвоздями приколотить флаг, чтоб команда не могла его спустить.

А может быть, тут был некий вызов Ушакову, наблюдавшему маневр с флагом в непосредственной близости?

Во всяком случае, неслышимый стук молотка Ушакова подстегнул, и "Рождество Христово", огромный корабль под многотонными парусами, легко, как гребная лодка, повернулся, обходя турецкий флагман «Капитанию», разряжая свои пушки в ее пышную золоченую корму. Откалываясь, сыпалась в воду резная обшивка, металась команда, выскочил на палубу человек в богатой пестрой одежде — может быть, сам Сеид-Али, гроза Средиземного моря? Грозил равно и русским и своим кораблям, рассыпавшимся в беспорядке, навострившимся удирать.