…Выступать в роли белого офицера Мокроусову приходилось не однажды: успеху содействовало знание языков, то, что пообтерся-таки в своих заграничных странствиях балтийский моряк, мог и лоском поразить…

…Влетает машина комбрига в местечко, где, по точным данным, давно уже наши, влетает стремительно и беззаботно: "Где штаб?" — "А вон дом, что под красной крышей", — кивает встречная баба. Подъезжают, а над красной крышей — желто-голубое петлюровское знамя. "Не может быть! Спустить еще не успели", — только мелькает спасительная, но и достаточно неосновательная мысль — навстречу и сами петлюровцы.

И тут из машины выскакивает молодцеватый офицер, плечи прикрыты буркой, естественно, что погон не видно. Офицер налетает на петлюровцев с вопросом: что за команда? Чего жупаны нараспашку? Семечками торговать собрались? Арестовать!..

…В пыльный, маленький городок Судак вступает стройная колонна английских солдат, одетых в новенькую форму. Вроде бы никаких войск союзников в этих местах и не должно было быть, но на всякий случай встречные козыряли полковнику с маленькими холеными усиками и жесткой выправкой.

"И — раз, и — два!" — печатают шаг «Томми». "И — раз, и — два!" — полковник идет под свернутым знаменем, подбородок задран, глаза с прищуром. Ну, сукины сыны, врангелевцы, ну, «коллега» Емельянов, попомните вы и ныне, и присно, и во веки веков, что значит жалкая кучка бандитов, как вы аттестуете нас в своих донесениях "черному барону".

"И — раз, и — два!" Ах, бестолковая голова знаменосец: не хотел, конечно, но знамя развернулось в руках раньше времени — красное знамя, которое ни с каким другим не спутаешь…

Началась перестрелка. Справились с белыми быстро, полковника Емельянова, правда, упустили. На ялике удрал он из Судака и то ли со страха, то ли затем, чтоб оправдать свое бегство, сам усиленно сеял панику: Судаком овладел, мол, тысячный десант Красной Армии!

Что же касается легенды, то и тут она сумела войти в биографию: на командире отряда Мокроусове, тогда в Судаке, был совсем не английский, а потрепанный русский офицерский мундир. И партизаны выглядели совсем не так нарядно, как говорит легенда, и новеньких желтых ботинок на них не было, и по-английски в тот раз Мокроусову не пришлось говорить. А все остальное правда: снял Врангель дивизию для борьбы с «тысячным» десантом, поднял по тревоге все военные школы… И, правда, белогвардейская газета в эти дни писала, что существование партизан приняло весьма угрожающий характер, и замалчивать это — значит закрыть глаза на огромную опасность. Существование партизан, мол, грозит «порядку» в Крыму.

…Как будто бы вместе с окончанием легендарных дней гражданской войны должна была кончиться легендарная часть биографии Алексея Васильевича Мокроусова. Но еще раз пришлось встретиться Мокроусову с легендой. В 1936 году под фамилией Савин он был направлен в республиканскую Испанию военным советником. Там служил он, как это ни странно, рядом со старым другом своим Дмитрием Соколовым, с тем самым, с которым высаживался когда-то десантом в тылу Врангеля с маленького катера «Гаджибей». Поистине тесен мир…

А после Испании Мокроусов работал на должности, может быть, и романтической, но уже куда более тихой: директором Крымского Государственного заповедника. Пока не стал руководителем партизанского движения на полуострове осенью 1941 года.

По городу в розовой закатной пыли брели козы, возвращаясь с окрестных холмов. Зло блеяли, тычась в глухие заборы, за которыми копошилась напуганная слухами и выстрелами жизнь захолустного городка из курортных.

Неустойчивое равновесие сил в июне 1919-го давало повод владельцам богатых дач надеяться на то, что все обойдется. Испарится, как сон, ревком, а рота красноармейцев (40 человек), охраняющая беспокойную власть, однажды промарширует то ли в сторону Ялты, то ли в сторону Симферополя. Все равно, в сущности, куда, лишь бы подальше.

А пока что на пустом базаре эти самые красноармейцы крепкими крестьянскими ногтями колупают сухие черные груши, прежде чем прицениться, сладко причмокивают, пробуя раннюю черешню. По лицам красноармейцев иные пытаются отгадать, на чьей стороне сегодня перевес. Рабочие с винзавода Токмакова-Молоткова ждут одних вестей, дачевладельцы в основном — других. Дачевладельцы спят и видят: пронесся ураган, возглавляемый этим бешеным, но, надо сказать, удачливым командармом Дыбенко, и все вернулось на круги своя. Снова гусь свинье не товарищ, снова из Симферополя движутся линейки, и дамы в белых батистовых блузках стойко переносят тяготы пути, чтоб оказаться в уголке захолустном, но все же райском.

А сейчас в райском уголке скрытая, почти без выстрелов, идет война. По ночам сигналят с окрестных гор не успевшие сбежать деникинцы, а в море ответно вспыхивают — короткие, длинные — азбукой Морзе огоньки, передают сведения о численности и передвижении наших. И ходит по городу непонятный человек с интеллигентной наружностью петербуржца, с мандатом коменданта города — Борис Лавренев. Фамилия у него благозвучная, дворянская, и будто бы в Московском университете получил он образование. А — резок, предан сумасшедшим идеям большевиков, всех, кто пытается обратиться к нему, как к человеку своего круга, обрывает беспощадно.

Бывшие считают коменданта Алушты тоже бывшим, усердствующим перед новой властью — пока. Бывшие ничего не знают о будущем, которое выпадет на долю Бориса Лавренева, одного из первых по времени и лучших советских писателей романтиков и маринистов.

Впрочем, будущее еще и перед ним маячило неясно, хотя в Алуште именно в девятнадцатом задумал он издать поэтический сборник вместе с другим поэтом, Григорием Петниковым, служившим в политотделе Крымской армии. Однако ничего не осталось от того сборника, растрепал его ветер революции, оказавшийся суровее, чем предполагали молодые поэты.

Неустойчивое равновесие сил летом девятнадцатого года было нарушено: всего 75 дней на этот раз продержалась Советская власть в Крыму… Увозили раненых из Ялты и Гурзуфа, пешком через Алушту проплелись те, кому транспорта не хватило. И все наступали на горло коменданту, требовали лошадей, подвод, продуктов в дорогу.

А дальше события разворачивались так. 21 июня, около пяти вечера, красноармеец с вышки крикнул:

— Товарищ комендант, во море дымить!

Полным ходом к берегу, наставив на него двенадцать пушек, шел французский дредноут "Жан Бар". А у наших, у красных, у Бориса Лавренева и его роты, оказалось сорок семь винтовок, пулемет и одна горная пушка.

От дредноута отделился катер. Комендант скомандовал:

— Пулемет к купальне! Орудие за сарай. Стрелков в цепь.

А дальше стоит передать слово самому Лавреневу, живописавшему это событие так:

"Катер к берегу пошел, а я на пристань.

Близко. С кормы привстал маленький, чернявый (в жизнь его не забуду):

— Parlez-vous francais? Сдавайтесь. Всем, кроме коммунистов, пощада. Бороться смешно.

Решил, если подойдут под пристань — по взмаху шашки, в катер гранату, а сверху по башкам из «льюиса» полью и ходу в горы".

Однако по непонятным причинам с катера стрелять не стали, вернулись на дредноут, дредноут свернул на восток, полчаса спустя с востока, от Судака, прогремели залпы.

А за этим последовал приказ отступать на Симферополь, поскольку на побережье от Ялты до Керчи белые высадили десант. Отступая, столкнулись с конной группой численностью в 150 сабель, два пулемета.

Конную группу удачно смяли, залегли за отвесной скалой, стали ждать, когда появится эскадрон.

"…Впереди эскадрона вылетел рыжий конь.

Сверкнула шашка, и эскадрон лавой понесся по шоссе.

Ближе, ближе. Двести, сто пятьдесят шагов.

— Стрелки пачками, пулемет два круга, батарея три патрона, беглый… Огонь!

Беловатый туман шрапнели медленно расходился над пылью шоссе… Особый эскадрон… прекратил существование. Путь был свободен".