Челка упала ей на глаза, она тряхнула головой, откидывая волосы, чувствуя, как настигает ее та тугая волна вдохновения, приход которой был сладок, близок к состоянию влюбленности и делал ее легкой, как птица. Она привстала на цыпочки, взмахнула крыльями и уже царила над теми, кто слушал ее, запрокинув молодые, суровые лица.

— …Мы воюем, чтобы обеспечить крестьянину и его детям возможность спокойно и мирно обрабатывать землю, чтобы дать рабочему возможность не только работать на фабрике и заводе, но и самому участвовать в организации производства, самому распределять народные богатства страны, так, чтобы досталось каждому по справедливости…

Слова выговаривались простые, люди, слушавшие ее, не были искушены в словах. Главное для них заключалось в ее убежденности, что так может стать: наконец они получат свое.

В пылу той страсти, которая охватывала ее при выступлениях, она не могла рассмотреть их лица, все они сливались для нее в одно лицо — Павла. Как она любила эту напряженную складку между бровей: человек старается осмыслить не строчку, не книжку, даже не свою судьбу — судьбу мира. Человек поднимается выходит в мыслители, в стратеги, в государственные мужи, и это великое таинство совершается на ее глазах, не без ее участия, — что может быть слаще?

Кончив говорить, Александра Михайловна почувствовала, как устала; кончики пальцев покалывало, щекам стало холодно, и она была благодарна Павлу за то, что он подвинулся ближе, загораживая ее от ветра. А может быть, Дыбенко загораживал ее от взглядов людей, которые только что ею восхищались? Пусть в их памяти она останется исступленной, крылатой. Что ж, она была благодарна ему за это, как и за многое другое.

Они шли домой пешком по пустынному городу, говорили о делах, о том, что в следующих выступлениях надо будет делать упор на то, что деникинцы рвутся на юг Украины, без надежды задержаться, яростно нацеливаясь вывезти урожай, вырвать у голодных рабочих надежду на хлеб…

— Завтра будет ветер, — сказал Дыбенко, когда они уже подходили к крыльцу, и она вдруг поняла, что при всех своих делах командарм отметил сегодняшний золотой дождь…

…Чтоб не быть отрезанным от Республики Советов, Дыбенко вывел свою армию из Крыма в начале лета. Майские грозы сменились сухим зноем, наливались южные хлеба, многочисленные банды взрывали мосты, обстреливали поезд командарма.

…Через много лет, во время второй мировой войны, Александра Михайловна Коллонтай вспоминала и пожары, и выстрелы тех далеких лет. Но больше всего день, когда с высокого ясного неба падал дождь. И еще она вспоминала, как, стоя на крыльце, мужчина, которого она любила до страха, до тоски в сердце, спрашивал ее:

— Знаешь, Шура, как у нас в селе такой дождик дразнили? "Дождик, дождик, перестань, мы поедем в Иордань!"

— И переставал?

— А мы тогда: "Дождик, дождик, припусти, мы попрячемся в кусты!"

Горело на воде и не могло сгореть плоское пламя вечерней зари, гремела тачанка, подскакивая на выщербленной мостовой, преувеличенно четко печатая шаг, шли матросы. "Ты скажешь: ветреная Геба, кормя зевесова орла, громокипящий кубок с неба, смеясь, на землю пролила…"

Встречаются иногда большие семьи, в которых все дети красивы, удачливы и преданы какой-то одной светлой идее. Такие семьи воспитывала, случалось, не чиновная, и не денежная интеллигенция — учителя, врачи. И это понятно: книги, музыка, сочувствие братьям меньшим… А у Немичей отец служил урядником, следил, чтоб беспаспортные не задерживались даже на ночлег в Ак-Мечети, чтоб неблагонадежные не оседали на близлежащих хуторах и в экономиях. У него было тоже красивое, большое, русобородое лицо, а все остальное по чину: сапоги бутылками, казенная фуражка и желание вывести детей в люди.

Какие он им говорил слова, наводя на путь истинный? Сейчас никто уже не вспомнит, не пришлет свидетельства. Прошел без малого век с тех пор, как акмечетский урядник давал первые наставления своему старшенькому, любимцу Максиму, отпуская его "в люди". И почти шестьдесят с черного дня, когда евпаторийский фотограф сделал во дворе низкого саманного дома вот этот снимок. На нем — гроб, а в гробу очень молодой человек, почти мальчик. Руки смирно сложены на груди, и неживая голова смирно лежит на подушке. Гроб стоит на табуретках во дворе, а слобода, одна из евпаторийских слобод, собралась вокруг: истово смотрят в объектив крутолобые, круглоглазые лица, почему-то много детей. В ногах гроба бородатый старик, отец семейства. В гробу не Максим, нет. Сергей, младший, последний, зарубленный деникинцами на пороге родного дома. Остальные в это время сидят в тюрьме, и очень скоро их расстреляют белые на станции Ойсул, недалеко от Керчи. А через несколько дней не станет и отца. Он повесится, наложит на себя руки, как говорили тогда. Может быть, бросая этим вызов Богу, а может быть, горько сожалея о дне, когда отпустил своего старшенького набираться ума-разума и постигать, что есть справедливость.

Но что поделать, несмотря на казенный картуз и сапоги бутылками, акмечетский урядник любил людей грамотных, задумчивых, а о тех, кто не имел ни паспорта, ни другого вида на жительство, говорил: "Тоже человек, а его в птицы определяют, чтоб земли, значит, не касался…"

…Максима убили в тюрьме в 1908-м. Опал первый лист с могучего дерева многодетной этой семьи. Максим был серьезный, с коротким ежиком волос, с прямым, чуть островатым носом, ходил в черной косоворотке и любил книги… Отец смотрел на него, выросшего, хмуро, а младшие с обожанием. Может быть, именно это больше всего разъедало сердце отца: ну, пусть один страдает за справедливость, а девчонки — зачем?

Антонину взяли в 1907 году. Она распространяла листовки РСДРП. После суда за недоказуемостью вины выпустили, и на добротной старой фотографии запечатлен этот момент — Антонина с подругой и еще какой-то очень молодой человек: одежда простая, а осанка достойная, красивая, вольная. Снялись на память о счастливом дне, смотрят вдаль с надеждой и верой — жизнь длинна, без бурь прожить ее нельзя, так расправим же плечи навстречу бурям…

Антонина вышла замуж, были у нее дети и муж, хороший преданный человек. Деду довелось, наконец, покачать на колене внуков. Вытирая им носы, одергивая праздничные суконные курточки, Павел Немич думал, наверно, о том, что был он прав: стену лбом не прошибешь, порядок есть порядок.

Но в семнадцатом порядок накренился еще больше, чем в пятом, и Антонину снова стало не узнать. Выбегала из дому на ночной стук в ставню, едва успевала волосы под платок заправить, носилась по городу, устраивая чужую жизнь, добиваясь справедливости для самых забитых: кухарок, модисток, поломоек. Организовала профсоюз «Игла», выдвигалась как депутат Евпаторийского Совета в его большевистской фракции, но из всех дел Антонины Немич я расскажу об одном.

…Что за тень маячит в степи, серым пятном почти сливаясь с предрассветной мглой? Женщина ходит вдоль дороги, дует на озябшие руки, в руках кружка, у обочины — пустой бидон. В час, когда крестьяне только еще едут на евпаторийский базар по степным дорогам, на каждой из них у въезда в город подводу остановят женщины с кружками. Через плечо у них полотнище, а то и просто полотенце, на нем написано: "Первую каплю молока дай голодному ребенку!" Хочешь не хочешь, а отдаешь, товарки у Антонины такие, что ни кнутом, ни руганью их с дороги не уберешь.

Одни дают без спору — сами видели городских детей в приюте, организованном Антониной: шейки синие, личики старые. Другие ругаются — порядка нет, за свое же дoброе тебя еще и куркулем обзовут. А Антонина довольна: дети меньше умирают, победили и дизентерию и тиф, вот только собственного, Митеньку, не уберегли.

…Семен Немич был самым красивым из братьев, и история его была романтическая. От любви, от молодого задора ушел он на фронт в четырнадцатом — доказать, как храбр, вернуться — вся грудь в крестах. На фотографии, которую мне показали в музее, у Семена лицо вдохновенное и прелестное, лицо путешественника, книжника, мечтателя… Между тем с фронта он вернулся не только прапорщиком, но еще и полным Георгиевским кавалером, военным специалистом. Это он водил отряды Красной гвардии в сражения с курултаевцами на Мекензиевых горах, под Севастополем, в марте восемнадцатого он же в Симферополе на параде присяги и верности командовал евпаторийскими частями. И именно он сформировал первый добровольческий евпаторийский отряд, который дрался за Советскую Республику Тавриды на Перекопе.