Каменные бабы На безлесном нашем юге, На степных холмах, Дремлют каменные бабы С чарками в руках. Ветер, степью пролетая, Клонит ковыли, Бабам сказывает в сказках Чудеса земли... Как на севере, далеко, На мохнатых псах, Даже летом и без снега Ездят на санях. Как у нас в речных лиманах Столько, столько рыб, Что и ангелы господни Счесть их не могли б. Как живут у нас калмыки, В странах кумыса, Скулы толсты, очи узки, Редки волоса; Подле них живут татары, Выбритый народ; Каждый жен своих имеет, Молится – поет. Как, в надежде всепрощенья, Каясь во грехах, Много стариц ждут спасенья В дебрях и скитах; Как, случается порою, Даже до сих пор, Вдруг поймают люди ведьму — Да и на костер... Как, хоть редко, но бывает: Точно осовев, Бабу с бабой повенчают, Лиц недоглядев... Как живых людей хоронят: Было, знать, село — Да по бабью слову скрылось, Под землю ушло... Слышат каменные бабы С чарками в руках, Что им сказывает ветер, Рея в ковылях! И на сладкий зов новинки Шлют они за ним За песчинками песчинки... И пройдут, как дым! Свадьба Умерла дочка старосты, Катя. Ей отец в женихи Павла прочил, А любила она Александра... Ворон горе недаром пророчил. Отнесли парни Катю в часовню; А часовня на горке стояла; Вкруг сосновая роща шумела И колючие иглы роняла. Выезжал Александр поздно ночью; Тройка, фыркая, пряла ушами; Подходила сосновая роща, Обнимала своими ветвями. Заскрипели тяжелые петли, Пошатнулся порог под ногою; Поднял парень из гроба невесту И понес, обхвативши рукою. Свистнул кнут, завертелись колеса, Застонали, оживши, каменья, Потянулись назад полосами Пашни, рощи, столбы и селенья. Расходились настеганы кони, Заклубились их длинные гривы; Медяные бубенчики плачут, Бьются, сыплются их переливы! Как живая посажена Катя: Поглядеть – так глядит на дорогу; И стоит Александр над невестой, На сиденье поставивши ногу. Набекрень поворочена шапка, Ветер плотно лежит на рубахе; Не мигают раскрытые очи, Руки – струны, и кнут – на отмахе. Понесли кони в гору телегу, На вершине, осажены, сели... Поднялась под дугой коренная, Пристяжные, присев, захрапели... Там, согнувшись красивой дугою, У дороги песок подмывая, Глубока и глубоко под нею Проходила река голубая... Занимается ясное утро, Ветер с кручи песок отвевает, Тройка, сбившись в вожжах и постромках, Морды низко к земле наклоняет. Над обрывом валяется шапка... Смяты, вянут цветы полевые... Блещет золотом розовый венчик, А на венчике – лики святые... Слух
Идет, бредет нелепый Слух С беззубых ртов седых старух, Везде пройдет, все подглядит, К чему коснется – зачернит; Тут порычит, там заорет, Здесь прочихнется, отойдет. Он верно здесь? Посмотришь – нет, Пропал за ним и дух и след. А он далеко за глаза Гудит, как дальняя гроза... С ним много раз вступали в бой: Стоит, как витязь он чудной, Неясен обликом своим, Громаден, глуп и недвижим; Сквозь сталь и бронзу шишака, Сквозь лоб проходят облака! В нем тела даже вовсе нет: Сквозит на тень, сквозит на свет! Ступнями Слух травы не мнет... Но пусть, кто смелый, нападет: Что ни удар, что ни рубец, — Он все растет и под конец Подступит вплоть, упрется в грудь, Не даст и руку замахнуть... А иногда своих сынков Напустит Слух, как комаров; Жужжит и вьется их народ И лезет в уши, в нос и в рот; Как ни отмахивай рукой, Все тот же шум, все тот же рой... А Слух-отец сидит при них, Читая жития святых... Обезьяна На небе луна, и кругла и светла, А звезды – ряды хороводов, А черные тучи сложились в тела Больших допотопных уродов. Одеты поля серебристой росой... Под белым покровом тумана Вон дроги несутся дорогой большой, — На гробе сидит обезьяна. «Эй! Кто ты, – что думаешь ночь запылить, Коней своих в пену вогнала?» — «Я глупость людскую везу хоронить, Несусь, чтоб заря не застала!» — «Но как же, скажи мне, так гроб этот мал! Не вся же тут глупость людская? И кто ж хоронить обезьяну послал, Обрядный закон нарушая?» — «Я, видишь ли, вовсе не то, чем кажусь: Я родом великая личность: У вас философией в мире зовусь, Порою же просто практичность; Я некогда в Канте и Фихте жила, В отце Шопенгауэре ныла, И Германа Гартмана я родила И этим весь свет удивила. И все эти люди, один по другом, Все глупость людей хоронили И думали: будто со мною вдвоем Ума – что песку навозили. Ты, чай, не профессор, не из мудрецов, Сдаешься не хитрым, и только: Хороним мы глупости много веков, А ум не подрос ни насколько! И вот почему: чуть начнешь зарывать, Как гроб уж успел провалиться — И глупости здешней возможно опять В Америке, что ли, явиться. Что ночью схоронят – то выскочит днем; Тот бросит – а этот находит... Но ясно – чем царство пространнее, – в нем Тем более глупостей бродит...» — «Ах ты, обезьяна! Постой, погоди! Проклятая ведьма – болтунья!..» Но дроги неслись далеко впереди В широком свету полнолунья... |
