– А-а-а… – хрипло закричала я.

– Правильно, выпустите свой гнев наружу, – мягко поощрила Джозефина, отчего я завопила еще сильнее, – это лучше, чем держать его внутри. Скоро вы будете в состоянии все принять.

Я закрыла лицо руками и задушенным голосом попросила ее пойти на…

– Как бы там ни было, – продолжала она, проигнорировав мою просьбу, – вы были очень жалкой, когда жили этой безнадежной наркоманской жизнью. Без наркотиков у вас есть будущее, вы можете заняться тем, чем захотите. И подумайте, как это приятно, когда утром просыпаешься и твердо помнишь, что ты делала вчера вечером. И с кем ушла домой из гостей. Если вообще с кем-то ушла.

И этим она надеялась приободрить меня?

Я неистовствовала целую неделю. За это время выписался Нейл, притихший и полный добрых намерений. Джон Джоуи тоже выписался. Гордый, распрямившийся, с зачатками усов, напоминающих велосипедный руль. Выписался и Крис, оставив мне свой номер телефона и заставив меня поклясться, что я позвоню ему в день своей выписки. Примерно час после его ухода я вся светилась, радуясь, что он так внимателен ко мне, а потом вдруг погрузилась в глубокое уныние.

Хелен больше не приезжала меня навещать. С чего бы это, а? У Винсента тоже истекли положенные два месяца. Он был теперь совсем другим человеком, ничем не напоминающим того грубияна, которого я встретила здесь в первый день. Он стал очень тихим и мягким. Я так и видела, как он, например, стоит в лесу на полянке, а к нему слетаются птички и сбегаются белки и олени.

Ушли юный Барри, веселый гном Питер, игрок Дейви, Сталин. Я осталась последней из «стареньких». Перед уходом все обнимались, обменивались адресами и обещали друг другу не пропадать. Я была даже удивлена крепости связей, которые у нас тут образовались, несмотря на разницу в возрасте, поле и социальном положении. Может быть, нечто подобное чувствуют друг к другу заложники, захваченные террористами. Мы вместе побывали в аду и вернулись, и это нас сплотило.

Хотя мы и скучали по тем, кто уходил, но зияющей дыры не оставалось. Остальные тут же начинали клубиться вокруг и заполняли образовавшуюся пустоту новыми связями и отношениями. Так что, когда, например, нас покинул Майк, брешь, имеющая его очертания, очень скоро закрылась и быльем поросла.

К тому же, приходили новые люди, все менялось, так что потом и представить было нельзя, что это место еще недавно пустовало.

К концу шестой недели в моей группе числились одни новенькие. Барни, человек с острыми, неприятными чертами лица. У него был такой вид, будто он только что украл женское нижнее белье, которое сушилось на веревке. Еще – трясущийся Падриг, который, правда, уже не так сильно трясся и больше не сеял вокруг себя сахарный песок. Кроме того. Папаша Джонни – бешеный алкоголик, обрюхативший свою экономку. И наконец, Мэри-журналистка из бульварной газеты, толстая, противная, стервозная и бездарная. Последние пять лет она провела, выпивая по бутылке бренди в день, строча злобные статейки обо всех, кто попадался под горячую руку, и теперь от ее жизни остались одни клочья. Так ей и надо. Из стареньких остались Чаки, Мисти и я.

Впрочем, когда поступал новый человек, он недолго оставался новеньким. Как это всегда бывает в Клойстерсе, духовная близость между пациентами устанавливалась еще до того, как они успевали узнать имена друг друга. Вновь прибывшие мгновенно вписывались в нашу жизнь, и через какие-то минуты уже казалось, что они всегда были тут.

Я поняла, что выбилась в старшие, в тот день, когда мне было предложено сформировать одну из хозяйственных групп. Я должна была отвечать за завтраки, Чаки – за ланчи, Анджела – за обеды, а Мисти – за недоедание.

– Ну вот, – решительно сказала Чаки. – Мы с Анджелой уже подобрали себе людей.

– Когда? – тревожно спросила я.

– Пока ты телик смотрела, – уклончиво ответила она.

– Зараза ты, – сообщила ей я. – Держу пари, что вы забрали себе всех полноценных и вменяемых, и что никто из вас не взял Фрэнси.

– Сама – зараза, – ответила Чаки. – Кто смел, то и съел.

Я была так тронута этим ее «Сама – зараза», что простила ей все. Все-таки она сильно продвинулась.

– Так что садитесь с Мисти и делите оставшихся, – сказала Чаки, которой, видимо, все-таки было чуть-чуть неловко.

Я ужаснулась. Ведь я так ненавижу Мисти. Потом вдруг мне пришло в голову, что с тех пор, как ушел Крис, наше с ней напряженное противостояние несколько ослабло. И все-таки, не хотелось сидеть с ней рядом и что-то обсуждать. Я так и сказала Чаки.

– Да ладно тебе, Рейчел, – убеждала она меня, – веди себя, как взрослый человек. Дай девочке шанс.

– Что-то ты сменила пластинку, – пожаловалась я. Предыдущие шесть недель мы с Чаки перед сном с удовольствием рассказывали друг другу, как сильно мы обе ненавидим Мисти.

– Бедная девочка, – задумчиво произнесла Чаки. – После всех этих ужасов, которые с ней произошли, неудивительно, что она стала такой фифой…

– Я поговорю с ней только в том случае, если ты возьмешь на себя Фрэнси, – решила поторговаться я. Никто из нас не хотел брать Фрэнси к себе в команду, потому что она была совершенно сумасшедшая, к тому же, безрукая и ленивая до безобразия.

Чаки поупрямилась немного, но потом сдалась.

– Ладно. И да поможет мне Бог.

С большой неохотой я отправилась на поиски Мисти.

– Нам надо подобрать себе команды, – сказала я. Она холодно посмотрела на меня. И к моему большому удивлению ответила:

– Хорошо. Может, прямо сейчас этим и займемся?

И вот мы взяли всех идиотов и инвалидов, которых оставили нам Чаки с Анджелой, и поделили их. И, разговаривая с Мисти, я вдруг поняла, что в моем сознании произошел еще один сдвиг: я больше ее не ненавидела. Меня больше не сжигала сумасшедшая ревность к ее утонченной красоте, я даже готова была оберегать и защищать ее. Между нами неожиданно возникла какая-то душевная теплота.

И когда мы поднялись из-за стола, притворяясь, что мы взрослые люди, Мисти вдруг дотронулась пальцами до моей щеки. Это было так странно, что я просто стояла столбом, позволяя ей гладить меня по щеке и испытывая к ней при этом сострадание, любовь и необъяснимое дружеское чувство – нежный цветок, чудом выросший на выжженной земле.

– Вот видишь, – сказала мне после Чаки, узнав об этом.

– Ты могла бы с успехом работать в ООН, – сказала я притворно ворчливым тоном, – дипломатом.

– Что ж, хоть будет для меня работа, когда Дермот со мной разведется, – задумчиво ответила она. И почему-то мы обе нашли это ужасно забавным и смеялись до слез.

В тот вечер, когда списки вывесили на доску, я услышала, как Ларри, семнадцатилетний героинщик, отбывший, к тому же, срок в колонии за хулиганство, ныл: «Не хочу в команду Рейчел, она такая агрессивная!»

Неужели я агрессивная? Это, скорее, позабавило меня, чем разозлило. Именно тогда я поняла, что произошло чудо. Хотя я по-прежнему пылала ненавистью к Люку и к Бриджит тоже, пусть и не такой сильной, меня больше не злило, что я наркоманка. Я неоднократно наблюдала, как протекал у других пациентов этот процесс перехода от гнева к спокойному приятию, но ни на секунду не могла поверить, что со мной произойдет то же самое, и теперь испытывала совершенно незнакомое чувство. Что-то вроде умиротворенности.

Итак, вы говорите, я наркоманка. И что из этого? Я больше не терзалась оттого, что все сложилось именно так, а не иначе. Посмотрим правде в глаза: ведь я всегда знала, что со мной что-то не так, просто не понимала, что именно. Впервые в жизни я испытала облегчение. Мне стало легче, потому что теперь можно было больше не бороться с мыслью, что мое существование и поведение не совсем нормальны. И еще потому, что теперь я точно знала, что я не сумасшедшая, не глупая, не никчемная, а только инфантильная. И еще у меня низкая самооценка, но это можно исправить, если держаться подальше от воздействующих на настроение химических соединений. Будущее выглядело многообещающим. Теперь все казалось необыкновенно простым и понятным.