Мне очень нравилось болтать с Настоящими Мужчинами. В Нью-Йорке ко мне так редко проявляли интерес, что они пролили мне бальзам на душу, сделав центром внимания. Пусть даже никто из этих мужчин никогда ко мне не притронется. Это неважно. Мы с Бриджит имели такой успех, что Мелинда удалилась, виляя своим тощим задом шестилетней девчонки. Сучка! Потом отчалила и Тамара. Казалось, ее тоненькие ножки вот-вот сломаются, так ей трудно было идти.

– Ножки-то какие зажигательные… – заметила я, – как спички.

Все смеялись до колик. Я уже говорила, что они были далеко не Эйнштейны.

– Бедная Тамара, – продолжала я, – какая у нее должна быть ужасная половая жизнь!

– Почему? – хором спросили они. Думаю, что не менее чем троим из присутствующих случалось общаться с Тамарой в горизонтальном положении.

– Потому что, – невозмутимо пояснила я, – ей никогда не дойти до конца.

Я думала. Люка, Шейка и Джои придется срочно госпитализировать. Но самый дурацкий вид был у Гэза. Он жалобно спросил:

– Что она имеет в виду?

Люк, согнувшись пополам от смеха, отвел Гэза в сторону и объяснил ему, что я имела в виду.

Наконец настало время прощаться. С ними было хорошо, но мы с Бриджит пришли сюда по делу. Здесь было слишком много лакомых кусочков, чтобы тратить время на этих длинноволосых хмырей, хоть они и оказались симпатичными.

Когда я уже собиралась свалить, Люк вдруг сказал:

– В девять лет я, пожалуй, не решился бы нарядиться Пропащим Джонни. Скорее уж – матерью Терезой.

– Почему? – вежливо осведомилась я.

– Я был тогда алтарным мальчиком и собирался стать священником.

При этих словах мою память озарила внезапная вспышка.

– Забавно. Дело в том, что в девять лет я мечтала стать монахиней, – выпалила я, не успев вовремя остановиться.

Честно говоря, я сожалела о том, что сказала это. Гордиться тут было нечем. Наоборот, мне всегда хотелось скрыть этот факт своей биографии.

– Правда? – Люк широко улыбнулся. – Ну и дела! Я думал, я один такой.

Его доброжелательное внимание меня успокоило.

– Я тоже, – призналась я.

Он снова улыбнулся, вовлекая меня в свою интимную жизнь. Уже начал распускаться цветок нашей взаимной заинтересованности, и я решила пока не уходить.

– И чем это для вас обернулось? – спросил он. – Хуже, чем у меня, быть не могло. Верите ли, я очень жалел о том, что католики не подвергаются гонениям, потому что мне хотелось стать мучеником. Я, бывало, с удовольствием представлял себе, как меня окунают в кипящее масло.

– А я частенько воображала себя утыканной стрелами с ног до головы.

Я в очередной раз удивилась своим детским странностям и тому, насколько серьезно все это было для меня тогда.

– Мало того, – сказал Люк, и глаза его загорелись, – я занимался умерщвлением плоти, навешивал на себя всякую гадость. В общем, упражнения для начинающих. Представляете? – Он приподнял бровь и улыбнулся. – Мне не удалось найти веревки в гараже, поэтому я стащил кушак от маминого халата, стянул у себя на поясе и провел пару дней в прекрасных очистительных муках, пока брат не разоблачил меня и не раззвонил повсюду, что я трансвестит.

Я все ближе и ближе придвигалась к Люку. Мне всегда было интересно, как другие справляются со своими противными старшими родственниками.

– Правда? – спросила я, совершенно заинтригованная. – И что же дальше?

– Конечно, мне следовало поступить разумно, – задумчиво сказал он.

– Как? – поинтересовалась я. – Помолиться за него?

– Нет! Дать негодяю в морду. Я прыснула от удивления.

– Но вместо этого я устроил целое представление: подставил другую щеку и сказал, что помолюсь за него. Радости католического детства!

Я от души расхохоталась.

– Вот придурок, верно, Рейчел? – Он обезоруживающе улыбнулся мне.

Мне понравилось, как он произносит мое имя. И я решила задержаться еще на некоторое время. Постепенно перемещаясь, я в конце концов оказалась в самом углу комнаты, а Люк стоял ко мне лицом и совершенно загораживал меня от посторонних.

– Как вы думаете, – неуклюже спросила я, – почему нам в детстве хотелось чего-то такого особенного? Может быть, все дело в половом созревании? Гормональные бури?

– Возможно, – согласился он. Я напряженно вглядывалась в его лицо в поисках ответа. – Хотя, мне кажется, рановато для гормональных бурь. В моем случае дело, наверно, было в том, что мы только что переехали и у меня еще не было друзей в новом месте.

– И у меня тоже.

– Вы тоже тогда переехали?

– Нет.

Некоторое время мы в нерешительности смотрели друг на друга. Он не знал, то ли пожалеть меня, то ли посмеяться, то ли дать какой-нибудь совет. Потом, к счастью, мы оба рассмеялись, глядя друг другу в глаза. Смех объединил нас, как бы заключил нас в непроницаемое для прочих кольцо.

За пару часов я поняла, что без ума от Люка. Он рассказал мне об индийском ресторанчике на Канал-стрит, где ему как-то подали такой горячий соус карри, что он ослеп на один глаз на три дня. Разговоры о еде привели нас к открытию, что мы оба не едим мяса, – новая и довольно обширная область общих интересов. Довольно долго мы беседовали о том, какой дискриминации подвергаемся мы, вегетарианцы, как нас никто не принимает всерьез. Мы горько жаловались друг другу на то, что нас обоих «просто вынуждали есть мясо».

Люк, безусловно, вышел победителем в импровизированном соревновании, с рассказом о гостинице в графстве Керри, где он заказал вегетарианский завтрак, а ему принесли тарелку с роскошным куском свинины, который разве что не подмигивал ему, соблазнительно задрапированный овощным гарниром.

– И чем дело кончилось? – спросила я, просияв.

– Я спросил у миссис О'Логлин: «Послушайте, хозяйка, разве я не сказал, что я – вегетарианец?»

– И что она ответила? – спросила я, от души веселясь.

– Она сказала: «Сказали? Э-э… Ну, ладно, допустим, сказали. А в чем, собственно, дело?»

– А вы что на это ответили? – я радостно подавала Люку реплики.

– Я ответил: «В свинине, миссис, вот в чем дело!»

– А она?

– Она едва не зарыдала и сказала: «Но ведь это неправильно, чтобы парень, который еще растет, питался какими-то паршивыми грибами и яйцами. Что плохого в кусочке свинины?»

Мы возвели очи горе, долго фыркали и плевались и прекрасно при этом себя чувствовали, потом жаловались друг другу на то, что люди, несмотря ни на что, убивают себя избыточным потреблением белков, и наконец сошлись на том, что пророщенная люцерна – самая здоровая пища и содержит все питательные вещества на свете.

– Что еще человеку нужно, – задала я риторический вопрос, – кроме ростков люцерны?

– Вот именно, – согласился Люк. – Взрослый мужчина может прожить на пригоршне люцерны пару месяцев, не меньше.

– Машины могут ездить на топливе из люцерны, – подхватила я. – Да что там машины! – я пошла дальше. – От люцерны – зрение, как рентген, силы – необъятные и… дайте-ка подумать… и…

– Шерсть – блестящая и шелковистая, а хвост – пушистый, – пришел мне на помощь Люк.

– Точно! – согласилась я.

Он казался мне замечательным, и я сама казалась себе замечательной, и ростки люцерны казались мне замечательными.

– Ужасно только, что у них такой отвратительный вкус, – пожаловалась я.

– И не говорите! – кивнул он.

Я из кожи вон лезла, чтобы мои шутки не уступали по качеству шуткам Люка. Он замечательно строил фразу, ему удивительно удавался любой акцент: вот он – мексиканский бандит, вот – русский президент, а вот – тучный полисмен из Керри, арестовывающий нарушителя. В этом скучном, черно-белом мире он единственный казался ярким и живым.

Я тоже вела свою партию неплохо, потому что чувствовала себя легко и свободно. И не от большого количества выпитого, а потому что и в мыслях не держала заклеить Люка.

С веселыми людьми я никогда не чувствую себя неловко и напряженно. Потому, наверно, и не воспринимаю их как потенциальных любовников, какими бы красавцами они ни были. Сколько бы я ни старалась, при Люке и его друзьях мне не удалось бы покраснеть или онеметь от смущения, или вдруг непонятно зачем полезть в сумку за бумажником и, достав, обнаружить, что это сложенная гигиеническая прокладка, или запустить пальцы себе в волосы и оставить в них накладной ноготь, или попытаться оплатить свою выпивку телефонной карточкой, или сделать еще что-нибудь, что я обычно делаю, когда парень мне нравится.