Пошел снег. Мы отдернули занавески, чтобы видеть мягкие белые хлопья, летящие за стеклом. Юный Барри танцевал по комнате, показывая фигуры тай чи, и его плавные грациозные движения очень успокаивали. Он был очень красив – этакий темноволосый херувим. Казалось, он совершенно счастлив в своем собственном мире. Интересно все-таки, сколько ему лет.

В комнату ввалился Эймон и едва не налетел на Барри.

– Что это такое? – спросил он. – Это же опасно, перестань.

– Дай парню позаниматься у-шу, – сказал Майк.

Потом явилась Чаки и пожаловалась, что, как она недавно прочитала в газете, матерям-одиночкам выдают бесплатно презервативы, чтобы они больше не плодились.

– Безобразие! – кипела она. – Почему деньги налогоплательщиков должны уходить на то, чтобы раздавать им эту французскую заразу? Ничего такого не надо. Знаете, что является лучшим на свете контрацептивом?

Барри наморщил лоб и задумался:

– Твое лицо?

Джаки не обратила на него никакого внимания.

– Слово «нет», вот что! Да, всего лишь три буквы: «н», «е» и «т». Нет. Если бы у них была хоть какая-то мораль, они бы…

– Да заткнись же ты! – взревели все как один.

Все на время затихли, пока Джон Джоуи не попросил Барри показать ему движения тай чи. Барри, хороший мальчик, согласился.

– Смотри: твоя нога скользит по полу. Да нет, скользит!

Вместо того чтобы скользить, Джон Джоуи просто поднял ногу в тяжелом черном ботинке и неуклюже переставил ее.

– Скользит, скользит, смотри, вот так.

– Покажи еще раз, – попросил Джон Джоуи и подвинулся поближе к Барри.

Все, кто был с Джоном Джоуи в одной группе, напряглись и подумали одно и то же:

«Он, кажется, клеит Барри. Господи, да он же клеит Барри!»

– А руку вот так поднять вверх, – Барри грациозно, как балерина, вскинул руку.

Джон Джоуи вскинул свою, как будто давал кому-то невидимому тычка.

– А теперь чуть-чуть повести бедрами. Джон Джоуи повторял движения с большим энтузиазмом.

Тут все вдруг загомонили. Оказалось, что Сталин угадал столицу Папуа – Новой Гвинеи.

– Откуда ты мог знать это? – орал Винсент. – Откуда такому невежде, как ты, знать такие вещи?

– Да просто я не такой придурок, как некоторые мои знакомые, – парировал Сталин.

– Вовсе не потому, – мрачно усмехнулся Винсент. – Не потому! Это потому, что ты заранее знал ответы, вот почему! Какая там, в задницу, Папуа – Новая Гвинея! Ты и столицу Ирландии-то не знаешь, хоть и живешь в ней. Да не будь ты алкоголиком, ты так и просидел бы всю свою жизнь на Клен-брэссил-стрит, тоже мне путешественник…

– Цыц! Я пишу историю своей жизни, – добродушно прикрикнула на них я.

– Почему бы тебе не пойти в читальню? Там было бы спокойнее, – посоветовал Крис.

Я разрывалась между возможностью сидеть тут и наслаждаться его обществом и желанием последовать его совету и тем самым заслужить его одобрение.

– Иди, – с улыбкой настаивал он. – Там дело пойдет гораздо лучше.

Все. Моя судьба была решена.

Но наконец, когда я всерьез попыталась написать о своей жизни, оставшись со своей биографией наедине, я вдруг поняла, почему в тот первый вечер все сидевшие в читальне то и дело били ладонями по столу, скатывали листы бумаги в шарики, в отчаянии швыряли их в стену и кричали: «Не могу!»

Оставшись один на один с вопросами на листке, я поняла, как не хочется мне на них отвечать.

Какое было мое первое воспоминание? Я тупо смотрела на пустой белый лист. Какое-нибудь, любое, первое попавшееся воспоминание. Например, как Клер и Маргарет посадили меня в кукольную колясочку и катали на бешеной скорости. Я до сих пор прекрасно помню, как они запихивали меня в тесную коляску. Помню слепящее солнце и смеющиеся глаза Клер и Маргарет, волосы, подстриженные под горшок (нас всех так стригли). Помню, я ненавидела свою прическу. Мне хотелось длинные золотистые кудри, как у Анджелы Килфезер.

Или как я ковыляла на своих толстеньких кривеньких ножках за Клер и Маргарет, изо всех сил стараясь поспеть за ними, чтобы в конце концов услышать: «Иди домой. Тебе с нами нельзя. Ты еще маленькая».

Или как я мечтала о бледно-голубых лаковых босоножках, как у Клер, состоявших из двух ремешков – одного, перехватывающего пальцы, и другого – обнимающего лодыжку. Самым чудесным в них был белый блестящий цветок, пришитый к первому ремешку.

Или как я съела пасхальное яйцо Маргарет, и меня наказали и заперли.

Мне показалось, что свет в читальне потускнел. О боже мой, даже через двадцать три года, вспоминая этот день, я переживала. Как будто все произошло не двадцать три года назад, а только вчера. Это было пасхальное яйцо «Беано», я точно помнила. Теперь таких не делают, подумала я, пытаясь отвлечься от болезненных воспоминаний. Если я ничего не путаю, они были в моде в семидесятых. Надо будет проконсультироваться у Эймона. Они были чудесны, похожи на «Смарти», только в обертках гораздо более ярких, насыщенных цветов.

Маргарет берегла яйцо с самой Пасхи, с апреля, а стоял уже сентябрь. Она такая, Маргарет. Меня всегда раздражала эта ее способность – копить. Я-то была совсем другая. Получив свой воскресный пакетик эклеров «Кэдбери», я, сгорая от нетерпения, разрывала бумажную упаковку и запихивала их в рот все сразу. Я уже успевала покончить со своими, а эклеры Маргарет все еще оставались нетронутыми. И тогда, разумеется, я начинала сожалеть, что не сберегла свои, и зариться на ее сладости.

Месяцами пасхальное яйцо стояло на шкафу, чуть ли не подмигивая мне, дразня своей блестящей красной оберткой. Я жаждала его каждой клеточкой своего маленького пухленького тела. Оно просто сводило меня с ума.

– Когда же ты съешь его? – с притворной небрежностью спрашивала я. Наверно, я умерла бы от горя, если бы она вознамерилась съесть его в следующие пять минут.

– А-а, не знаю, – как обычно, холодно отвечала она.

– Вот как! – я старательно симулировала равнодушие.

Это было жизненно важно – никому не показывать, чего ты в действительности хочешь. Потому что если об этом узнают, то уж точно не дадут. Мой опыт подсказывал: только попроси – и ни за что не получишь!

– Может быть, я и вообще не стану есть его, – размышляла Маргарет. – Просто выброшу потом.

– Знаешь, – осторожно сказала я, затаив дыханье в предвкушении удачной сделки. – Не надо его выбрасывать. Если хочешь, я могу съесть его за тебя.

– А ты хочешь его съесть?

– Да! – выпалила я, забыв о всякой конспирации.

– Ага! Значит, ты хочешь его съесть?

– Да нет, я просто…

– Хочешь, хочешь, я же вижу! А Господь учит, что раз ты захотела, значит, ты недостойна его. Ты недостаточно смиренна, понимаешь?

В свои пять с небольшим лет Маргарет была для меня непререкаемым авторитетом в области богословия.

Я к тому времени знала о Нем только то, что это старый вредина, и что ведет Он себя точно так же, как и все остальные в моем мире. Если ты чего-нибудь хочешь и имеешь неосторожность сказать об этом, тебя тут же автоматически исключают из списка претендентов. У меня сложилось впечатление, что единственный способ жить в ладу с Богом – это научиться хотеть то, чего ты на самом деле не хочешь.

Мой Бог был жестоким богом.

Моя сестра тоже была жестока.

От ее самообладания и собственной слабости я совсем растерялась. Как же это получается, что я так сильно хочу ее пасхальное яйцо, а ей самой нет до него никакого дела? Я вовсе не собиралась его есть. Во всяком случае, не целиком. Я хотела только стащить целлофановый пакетик с конфетками, который был внутри яйца. План мой состоял в следующем: сделав свое дело, снова завернуть пасхальное яйцо в красную фольгу, положить в коробочку и снова поставить на шкаф, как будто так и было. А если Маргарет все же когда-нибудь придет в голову вскрыть его, и она обнаружит недостачу пакетика, то просто подумает, что ей досталось бракованное яйцо. Кстати, я могла бы тогда сказать, что и в моем пасхальном яйце пакетика не оказалось. Я была в восторге от своей хитроумной выдумки. Конечно, она поверит мне!