– Хоть бы слезу пустил для приличия.

Человечность – это когда больно оттого, что больно другому. То есть так должно быть. На деле человечность – это когда ты только показываешь, что тебе больно оттого, что больно друго–му. При этом вовсе не обязательно испытывать боль.

Я повернулся к женщине и внимательно посмотрел ей в лицо. Поджатые губы человека, который со всех сторон прав; на носу горбинка нетерпимости; тщательно выщипанные брови, так что от них остались два тоненьких чернильных росчерка, напоми–нающие расправленные крылья грифа; слой пудры просел в морщинах вокруг губ; сияющие каштановые волосы намекали на недавнее посещение салона красоты, но они так туго были стянуты в хвост на затылке, что линия волос на висках съехала к ушам – такая себе косметическая хитрость в борьбе с дряб–лой кожей лица; в глазах стальной блеск выброшенной на бе–рег рыбы – в этой маске не было и намека на сострадание. Я не нуждался в ее сострадании, но если бы оно присутствова–ло, я бы ее простил.

Сквозь сотни километров прожитой жизни я вдруг увидел себя семилетнего, сидящего за партой и внимающего глупому рассказу о девочке, у которой выздоровел отец. «Правильный» мальчик собирался нарвать для чужого папы цветы. Тогда я стол–кнулся со своим первым учителем жизни, наставником морали и… первым червяком в яблоке этики. С тех пор много кто пы–тался набиться ко мне в сэн-сэи, и вот очередная жрица пра–ведности, раскинув широкие черные крылья, прилетела поуча–ствовать в моей судьбе – растолковать мне, заблудшему, про человечность и любовь к ближнему. Но с человечностью есть одна проблема: она заканчивается там, где начинается правед–ность, потому что праведность – это падальщик, который при–летает выклевать глаза в разлагающемся трупе гуманизма.

Я очень ровно ответил:

– Если вы еще раз со мной заговорите, я вышвырну вас от–сюда, как вокзальную шлюху.

И подумал, что ее праведность я вышвырну следом.

Женщина задохнулась от негодования, оглянулась по сторо–нам, ища поддержки у окружающих, но никто не спешил прийти ей на помощь – гости отворачивались и делали вид, что ничего не произошло. Женщина прошипела: «Какой хам», – и демонст–ративно задрав подбородок, направилась к выходу. Она пере–ступила порог, оглянулась, сверкнув глазами-рыбами, и с гро–хотом захлопнула за собой дверь, словно опустила железный занавес на границе между двумя государствами. И она была права: мне нечего было делать на ее территории, мое место было и оставалось здесь – по эту сторону человечности.

Вечером пятнадцатого сентября мы сели в поезд, следо–вавший в Актюбинск. Кислый выглядел ошалелым, в его взгляде застыло удивление и легкий испуг, словно он не мог поверить, что наше путешествие все-таки состоится. Мара был спокоен, но на дне его небесных глаз прыгали солнеч–ные зайчики лукавства и озорства. Я знал этот взгляд, он говорил, что его обладатель полон сил и веры довести нача–тое до конца.

Я посмотрел в окно. По крышам вечернего города сколь–зили лучи заходящего солнца. Насыщенно рыжие и как будто махровые, они все еще распыляли тепло на открытых про–странствах, но в затененных ущельях и трещинах скального массива города – в подворотнях и тесных улочках старых районов – ночная прохлада уже теснила лето, пахла стылы–ми дождями и пронизывающим ветром, и люди, ощущая ее дыхание, надевали плащи и куртки, прихватывали с собой зонты. Осень стояла за дверью и в любой момент могла пе–реступить порог.

Поезд тронулся. Бейсболки, шляпы, кепки провожающих, лот–ки газет и журналов на соседних перронах, серый и мрачный монолит вокзала и за ним весь город откололись от нашего ва–гона и начали медленно отдаляться. Я подумал, что отныне нас будет разделять не только расстояние, но и время – этот мир безнадежно уплывал в прошлое. Я перевел взгляд на Кислого, сказал:

– Добро пожаловать в историю.

Мара извлек из внутреннего кармана плоскую бутылочку коньяка, отвинтил крышку, протянул мне.

– Да будет так, – сказал он. – За будущее.

Коньяк закончился быстро, потому что Кислый присасывал–ся к бутылочке, словно капитан Блад к бочонку рома. Мне при–ходилось буквально выдирать бутылочку из его рук, но Кислый все равно успевал сделать три-четыре глотка. Проводница –женщина лет сорока, с обиженным лицом и с волосами, отбе–ленными до полного отсутствия цвета, – принесла нам три ста–кана бледного чая. Мы достали бутерброды и принялись за ужин. Мара, к которому вместе с коньяком вернулась словоохотли–вость, наставлял:

– Понимаешь, предназначение человека – весьма туман–ный предмет для обсуждения. Если на страну обрушивается тотальная война, людям не приходится свое предназначение искать. Это предназначение вколачивают в гражданина об–стоятельства – люди кладут свои жизни на борьбу с захват–чиками или во имя идеи, а после войны восстанавливают из руин города в полной уверенности, что других целей у них и быть не может. В такой ситуации мораль запрещает челове–ку искать свое предназначение в чем-то другом. Война, без сомнений, ужасная трагедия, но если смотреть бесстрастно, она дает людям то, чего они сами, скорее всего, найти в сво–ей жизни не в состоянии – смысл существования. Примерно то же самое люди получают от революций, религий и утопи–ческих идей. В странах, где давно не было войны, расцвета–ет преступность, потребление алкоголя и наркотиков превра–щается в манию, процент самоубийств растет, на лечение психических заболеваний тратится все больше и больше средств.

– Что тут скажешь, мирная жизнь – она всегда веселая, –заметил я.

Мара меня не слышал, он декламировал дальше:

– В конкурсе на максимальное количество серийных манья–ков-убийц Соединенные Штаты лидируют с огромным отры–вом. Европа помнит только Жиля де Ре во Франции да Джека-потрошителя в Англии. У нас их было немного больше просто потому, что у нас народу значительно больше. Зато в Штатах маньяков пруд пруди – это одно из следствий того, что на тер–ритории США давно не было масштабных войн. Из бездн истории до нас доходят апокалипсические тексты, которые в нашей жизни и вовсе стали частью культуры. Начиная с апокалипсических апокрифов и заканчивая фильмами-ката–строфами. О чем они говорят? Зачем человечество снимает картины своего собственного тотального краха, а потом с удо–вольствием их смотрит, да еще и восхищается? Потому что в апокалипсисе присутствует волнующее начало нового, кото–рое мы ощущаем на уровне инстинкта. Инстинкта не челове–ка – цивилизации. Понимаешь? Если нет войн, нет катаст–роф, человечество начинает их изобретать. Потому что подсознательно человечество стремится к апокалипсису, чув–ствуя, что этот рагнарёк станет всего лишь новой ступенью эволюции, а вовсе не тотальным уничтожением разумной жизни на планете.

– Не думаю, что каждый отдельный житель планеты именно так воспринимает тотальный трындец и тем более свою жизнь как подвижку к этому трындецу, – заметил я.

– Точно, – согласился Мара. – Мало того, человек, рядовой представитель этой цивилизации, вообще ничего особенного о своей жизни не думает, он не готов искать свое предназна–чение самостоятельно, а потому с готовностью принимает лю–бую чушь, которую ему скармливают сильные мира сего. По–тому что если смысл существования не вколачивается в индивида извне, его сознание и психика начинают коллапси-ровать.

– Мара, тормози, – попытался я смягчить агрессию нашего воинствующего монаха. – То, о чем ты толкуешь, напоминает всеобщий заговор. Типа какие-нибудь иллюминаты или масо–ны управляют всем человечеством. Я в эту паранойю никогда не поверю.

– Заговор, Гвоздь, он не на уровне людей, не на уровне каж–дого отдельного человека, а потому в принципе никто не может за этим заговором стоять. Он – на уровне социальной структу–ры нашей цивилизации, он – прогнившие корни дерева, кото–рое по привычке все еще приносит плоды. У этого заговора нет лица, а потому оно многолико. И в этом как раз проблема всех революций: они борются с людьми, в то время как надо бороть–ся с сутью.