Минут пятнадцать я размышлял над замечанием Мары на–счет того, что информации на сегодня мне более чем достаточ–но, и наконец решил, что это вполне справедливо.

ГВОЗДЬ

Если разбирать мою жизнь по полочкам, то вряд ли там най–дется что-то из ряда вон выходящее. Окончил школу, подался в институт, провалил экзамены, пошел исполнять почетный долг –защищать отечество. После армии опять в институт, на этот раз удачно, ну и пять лет студенческой жизни. На третьем курсе осоз–нал, что жизнь самостоятельного человека стоит денег, а пото–му устроился на полставки сразу в две малюсенькие конторы –присматривать за компьютерами. По окончании вуза нашел работу уже в серьезной организации, которая специализиро–валась на монтаже и обслуживании телевизионных и компью–терных сетей. Один раз готов был жениться, один раз похоро–нил отца. В смысле, не потому, что мой отец мог умереть больше одного раза, а потому, что такая вещь, как организация похо–рон близкого человека, в моей жизни случилась единожды. И слава богу.

История жизни человека в базе данных его памяти распо–лагается вовсе не в хронологическом порядке и даже не по событийной насыщенности пережитого. Самые яркие впечат–ления – открытия, которые меняют мировоззрение. Именно их будешь отчетливо помнить до конца своих дней. Вот, на–пример, помню себя шестилетнего, висящего на ржавом гвоз–де. Очень яркое воспоминание, четкое и детальное в ощуще–ниях.

Было теплое воскресенье начала августа, мы с дворовы–ми ребятами лазили по какой-то конструкции из металла и дерева. Возможно, это были строительные леса, брошенные рабочими за ненадобностью или ветхостью, – я уже не по–мню точно.

Так вот, я спускался вниз, уже почти добрался до земли, но тут гнилая деревяшка под моей ногой треснула, и я всей мас–сой своего тела напоролся на ржавый гвоздь, торчащий, слов–но рыболовный крючок. Старая железка вошла в ляжку левой ноги и уперлась в кость. Боль была ослепительной. Казалось, что в моей голове взорвалась бомба. У меня помутнело в гла–зах, вдруг стало нечем дышать, но каким-то чудом я не выпус–тил из рук доску, за которую держался, иначе я бы распорол ногу до самой ягодицы. Только несколько секунд спустя, как только смог глотнуть воздуха, я начал орать. Товарищи, в ужа–се от происходящего, кинулись кто куда. Возможно, звать взрослых. Я отчаянно трепыхался, но выбраться из этого кап–кана мне никак не удавалось. И вот это ощущение – ограни–ченности собственных возможностей – было страшнее боли. Инстинкт самосохранения говорил мне, что надо просто сняться с крючка и все закончится, но… мне не хватало для этого физических сил. Я был объят ужасом из-за невозмож–ности исправить ситуацию. И этот ужас привел меня в оцепе–нение. Слезы застилали глаза и ручьями текли по щекам. Это даже плачем назвать было трудно – горные реки безысход–ности и отчаяния. Нога горела огнем, с каждой секундой ста–новилось все больнее и больнее. И вокруг – в пределах до–сягаемости моего зрения, моего крика и моего страха – не было ни одной живой души.

Есть две категории людей: те, кто верит в себя, и те, кто ве–рит в других. Младенчество – первые годы жизни – учит нас верить в других. Прежде всего в своих родителей, потому что ребенок полностью от них зависит. Но случаются ситуации, ког–да эту зависимость приходится пересмотреть. Я, ревущий ше–стилетний мальчишка, висел на ржавом гвозде и чувствовал, что никто мне не поможет. В эту минуту верить в других было нелепо и даже опасно. Разумеется, я не анализировал ситуа–цию, да и слова такого – «анализ» – еще не знал. Просто мне было невыносимо больно и до безумия страшно, а рядом не было никого. Даже родителей. И то, что теперь можно облечь в конкретные слова, создать информационную структуру, по–нятную окружающим, как сказал бы Мара, тогда я просто чув–ствовал на уровне невербальных образов. И это понимание было очень похоже на одиночество. На то одиночество, когда ты с этим миром один на один – без друзей, без родных, без союзников.

И вот тогда во мне появилось слово. И не только во мне –все пространство, весь мой мальчишеский мир, очерченный пе–риметром двора, и вся бесконечная Вселенная, окружавшая этот двор, все, что я знал и о чем только догадывался, все, что я чувствовал и ощущал, настроилось на волны моего сознания, чтобы внушить мне единственное слово: спасись. Эта установ–ка проявилась в моем сознании, как проявляется фотография в реактиве. Сначала она была едва различимым эхом, которое не могло пробиться сквозь стену боли и страха. Потом стала настойчивей, и я начал обращать на нее внимание. Спасись…

И когда она превратилась в приказ, в холодную директиву, ког–да она загремела в моей голове: «Спасись! Спасись! Спасись!!!», я вырвался из капкана.

Я стал отталкиваться здоровой ногой и подтягиваться на ру–ках и вдруг почувствовал, что нога освободилась. Меня накры–ла волна радости освобождения. На меня нахлынула всепогло–щающая релаксация. Успокоение было столь всеобъемлющим, столь миротворным, что я практически не обращал внимания на ноющую боль в разорванной ляжке. Для боли в моем созна–нии больше не было места. Я смог!.. Спасен…

Я медленно поковылял к дому, чувствуя, как горячая лип–кая жижа стекает по ноге и чавкает в сандалии, и… улыбался. Этот гвоздь, боль и ужас, вернее, освобождение от них… все это переместило меня куда-то в другое место. Солнце высве–чивало мутные вихри в поднятой ветром пыли, лежало на листьях березы, у меня на плечах, на крышах домов – это был все тот же родной двор, и все-таки не тот. Изменился я – из–менился и мир. Меня охватила эйфория победы над самим со–бой, потому что знал, нет – чувствовал: отныне я смогу спра–виться с любой проблемой, противостоять любой угрозе. Именно тогда я ясно ощутил, что такое независимость: свобо–да от собственного страха.

Навстречу мне бежала мать, следом семенил один из моих дворовых товарищей, но никто из них, да и никто в целом мире не имел понятия, как безнадежно они опоздали. Своего Мино–тавра я уже победил. Свое спасение – уже приобрел.

С этого случая друзья по двору стали звать меня Гвоздь. Там все было просто, выражение «напоролся на гвоздь» упростилось до единственного слова, обозначающего такое важное собы–тие в жизни двора. Я не возражал: это примитивное крепеж–ное изделие, несколько грамм железа, вытянутого в спицу, от–ныне значило для меня гораздо больше, чем неприглядное прозвище. Я родился во второй раз, и ржавый гвоздь стал скаль–пелем акушера, сделавшим моей жизни кесарево сечение.

Мара позвонил спустя неделю, предложил выбраться в парк и выпить пива, благо теплый июльский вечер располагал к про–гулкам на свежем воздухе. Кислый был тут как тут. Иногда каза–лось, что у Кислого есть антенна, улавливающая намерения дру–гих, от него практически невозможно было избавиться. Вот и в тот вечер стоило мне выйти в коридор, как я на него наткнулся.

– Ты куда? – спросил Кислый, готовый кинуться вдогонку, если я попытаюсь сбежать.

Вуз мы окончили два года назад, но продолжали жить в об–щежитии. Комендант, старый хохол, понимал тяготы и невзгоды молодых специалистов, отпущенных на вольные хлеба, но и к любой случайной монете относился с уважением. Так что на предложение не выставлять меня за дверь (разумеется, в об–мен на ежемесячное денежное вознаграждение) он согласил–ся практически сразу, поторговался, конечно, не без этого. Для меня это был хороший вариант, потому что денег снимать квар–тиру не хватало, а возвращаться в пригород к матери категори–чески не хотелось: там часто бывала Белка, а у меня не было никакого желания с ней встречаться. Стоит ли говорить, что Кислый тут же последовал моему примеру, то есть договорился с комендантом на предмет жилья.

Понимая, что от Кислого уже не избавиться, я сказал: