Мы подъезжали к какому-то полустанку. Поезд, скрипя же–лезными суставами, сбавлял ход, и вместе с этим во мне про–падало желание продолжать беседу. Я чувствовал усталость от надежд Мары, потому что отныне переместил их в свой рюк–зак ответственности и нес их на своих плечах.

За окном по-прежнему не за что было зацепиться глазу. Я смотрел в непроглядную темень и думал, что понимаю, чем меня привлекает затея Мары. За всю историю цивилизации было много попыток качественно изменить существующее по–ложение вещей, но что делали и делают лидеры и идеологи тех переворотов? Они внушают идею массам, вселяют в лю–дей религиозный трепет, вооружают их и указывают цель. Это полномасштабные акции, в которых принимают участие де–сятки и сотни тысяч, а то и миллионы жителей планеты. Фа–натичная пропаганда, накал страстей, громадные арсеналы –все это сливается в единую волну, и такое цунами видно и слышно в любой точке Земли. А тут Мара, которому для рево–люции нужна только вера в свою идею и я – доброволец-камикадзе. В то время, когда где-то по земле ползут тяжелые танки, небо застилают черные тучи истребителей-штурмови–ков, когда орбита планеты опоясана сетью спутников-шпио–нов, а телевидение транслирует гигабайты агрессивной па–ранойи, когда человечество пытается что-то изменить, размахивая над головой, словно дубиной, оружием массово–го поражения, мы с Марой спокойно и незаметно путешеству–ем в Казахстан… чтобы заложить бомбу в самое сердце ци–вилизации – в суть человеческую. И никто не может заподозрить нас в измене, предательстве или терроризме. Мы идеальные диверсанты, какие-то прямо абсолютные шпионы, потому что нам не требуется даже алиби: раскрой мы кому-нибудь весь наш грандиозный замысел, нас при–мут за идиотов, и только. Все наше оружие – странная и даже безумная теория Мары да корень растения, который ждет нас где-то у подножия Тянь-Шаня. Именно в этом я ощу–щал прелесть и даже притягательность нашего мероприятия –оно не вписывалось ни в какие рамки здравого смысла, но при этом имело гармонию и железную логику. Я подумал, что Мара – инопланетный диверсант, а я – завербованный им агент. Я улыбнулся. Мара, словно уловив мои мысли, улыб–нулся тоже.

Поезд наконец замер. За окном ветер раскачивал металли–ческий конус фонаря, и тот выписывал лучом рваные узоры. Перрон отсутствовал. Никто с поезда не сходил, никто не са–дился. По крайней мере, в поле моей видимости я не заметил ни одного человека. Метрах в двадцати от первого фонарного столба стоял еще один, только тот фонарь был закреплен жест–ко, а потому ровно освещал участок метров восьми в диамет–ре. В круг света попадала часть дерева, по всей видимости, березы и угол приземистого покосившегося сруба какой-то из–бушки. Облачность скрывала луну и звезды, и больше ничего разглядеть не удавалось. Порывы ветра зачесывали ветки бе–резы в сторону деревянного строения, и казалось, листья дер–жатся на них из последних сил. Еще немного, ослабнет хватка, и ветер сорвет их, бросит в лужи или погонит вдоль железнодо–рожного полотна… Осень стояла за дверью и в любой момент могла переступить порог.

Поезд тронулся. Забытый и Богом, и человеком полустанок, обозначенный в этой тьме двумя светлячками фонарей, мед–ленно уползал в непроглядную муть. Я бы не удивился, если бы в это мгновение ночь наполнилась желтыми глазами оборот–ней, – территорию, свободную от жизни, всегда заселяет вся–кая нечисть.

Свет в купе давно был погашен, только светильник над го–ловой Мары горел – Мара что-то настойчиво доказывал тет–ради, используя карандаш как инструмент убеждения. Я отме–тил, что его толстая общая тетрадь исписана на три четверти. Кислый спал на верхней полке, свернувшись калачиком, и ти–хонько постанывал во сне. Я лег и закрыл глаза. Спать не хо–телось. В голове вертелись картины прошедшего дня: рыжие пятна солнца на крышах домов; сосредоточенность и отчуж–дение в лицах прохожих; сырость и прохлада узких улочек; бледно-рыжий локон проводницы; фонари, брошенные посре–ди трясины ночи; лязг вагонных сцепок поезда… Поезда, ко–торый вез меня к бескрайним степям Казахстана и дальше, к предгорью Тянь-Шаня – Небесных Гор по-китайски… Все это отпечатывалось в моей памяти слайдами мгновенных сним–ков и укладывалось в тяжелый сундук истории. Я вдруг осоз–нал, что смотрю на мир так, словно больше никогда его не уви–жу, словно в тот момент, когда поезд тронулся и город стал уплывать в прошлое, я уже знал, что в эту жизнь мне не вер–нуться. Будто эксперимент, который только должен был состо–яться, и еще не известно, чем он закончится, уже свершился и дал положительный результат.

Я не обманывал себя. Вопрос «Почему мы – люди?» оставал–ся без ответа. Озадаченность на лице учительницы, потому что я говорю то, что думаю, а не то, что она желает услышать; пере–кошенное от ярости и боли лицо забияки-одноклассника и вер–дикт педсовета: коварство, бесчеловечность и расчетливость в осуществлении мести; человеческая глупость, возведенная в ранг армейской добродетели; праведность в строгом черном костюме с запахом нафталина, нарезающая круги над разлага–ющимся трупом человечности… От яблока этики не осталось даже кожуры – черви сожрали его полностью. Вековые леса мудрости пущены на стружку и опилки. Любовь сжалась до са–латового глаза, на дне которого притаился страх, – любовь ока–залась пугливым, слабым и беспомощным зверьком… Я не знал, почему мы – люди, ведь людей-то почти и не было. Те, кого по праву можно было назвать Человеком, составляли ужасающее меньшинство. И у меня не было причин полагать, что в будущем их станет больше.

Несколько лет назад, когда я сидел у кровати умирающего отца и думал, почему я вдруг вывалился в чужую жизнь, я оши–бался – как раз тогда я попал именно в свою жизнь, а все, что было до этого, и немного позже, когда я считал, что влюблен в девушку с салатовыми глазами, – это все мне не принадлежа–ло. У той кровати, глядя на высохшие щеки родителя, которые шуршали под пальцами, как пересохшая и пожелтевшая от вре–мени газета, я почувствовал одиночество – то одиночество, ког–да ты один на один с целой Вселенной, без друзей, без близких, без союзников. Я, точно так же, как двадцать с лишним лет на–зад, снова висел на ржавом гвозде и обязан был с него снять–ся. И потом появился Мара, а с ним возможность создать свой собственный мир, и я снова услышал первородную формулу жизни: спасись!..

Мы не были с Марой друзьями, я отдавал себе в этом отчет. Наши отношения больше походили на синергию, как выразил–ся бы он сам. Это было партнерство ради достижения общей цели. У Мары был ключ от дверей, а у меня – воля в эту дверь войти. Маре нужен был смысл существования, а мне – моя пер–сональная вселенная. Мы были нужны друг другу, а потому шли одной дорогой. А это значило, что по достижении цели наши пути вполне могли разойтись.

Карандаш Мары все еще шуршал по бумаге, Кислый все так же постанывал во сне. Я был тут – в тесной коробке купе, на–полненной спертым воздухом, в поезде, который тащил меня сквозь ночь куда-то к предгорью Тянь-Шаня, и все же я был уже где-то бесконечно далеко и… хотел уйти еще дальше.

В кипящем алхимическом вареве человеческих эмоций я чувствовал себя случайной флуктуацией, самостоятельной сущ–ностью, абсолютно отличной от среды, меня породившей. Я ис–торгся из тела цивилизации, как исторгаются плазменные протуберанцы из недр Солнца, чтобы пребывать в свободном па–рении и бесстрастно наблюдать Человека со стороны. Одной ногой я уже переступил последний рубеж в запредельное и был готов шагнуть еще дальше. А Человек… Я видел его очень ма–леньким и потерянным. А цивилизация – у нее наступала осень.

У Белки были пушистые волосы цвета отполированной меди. Она перевязывала свой хвост синей шелковой лентой, стоило за нее потянуть – и непослушные пряди распускались огнен–ным цветком. Ее волосы знали себе цену и радовались слу–чаю покрасоваться перед восхищенными взорами мужчин и завистливыми – женщин. Солнце любило их, вплетало в них золотые нити и посыпало серебряной пудрой – этот факел был виден в толпе прохожих за два квартала. Белке никогда не удавалось подкрасться незамеченной. Но не только из-за пы–лающей гривы – я различал ее запах за несколько метров. Иногда от нее пахло фиалками, иногда парным молоком или хво–ей, но в основном душистым сеном – это был ее запах. Я гово–рил «привет, Бельчонок» за секунду до того, как она клала мне на глаза свои маленькие теплые ладошки, наэлектризованные первозданным женским колдовством. Токи проникали сквозь мои веки и по зрительным нервам уносились в мозг; я видел себя ее руками – она чуяла силу и тайну, и еще ей было ка–пельку страшно. Я говорил: «Соскучилась?» – и она прижима–лась ко мне всем телом, в ее запахе чувствовался мед и горя–чее молоко. Ее ладони скользили по моей груди, они искали сердце, чтобы на языке жестов и прикосновений – языке, ко–торый куда древнее речи, сказать: «Здравствуй». Я поворачи–вался, медленно склонялся к ее губам, опускал ладони с плеч на бедра, ее черты замирали, губы наливались гранатовым сиропом, она тянулась навстречу и начинала пахнуть сосно–вой смолой… Я говорил: «Мне пора», – чмокал Белку в кончик носа, аккуратно отстранялся, выходил в коридор, и меня дого–няли ее «Ты надолго?» и едва уловимый запах фиалок. Запахи были ее макияжем, и никто в целом мире, и даже она сама, не знали, что они значат. Знал только я. Но и я не знал всего. Молодость беззаботна, она не склонна к анализу психики близкого человека. Тогда я еще не догадывался, что запах фи–алок – это запах страха.