Но в моей жизни эти события остались скорее запятой, по–тому что в информационный эон моего опыта они внесли два важных понимания.

Во-первых, осознание морали как инструмента подавления и механизма наказания, а вовсе не как института справедли–вости. Вот, к примеру, простая заповедь: нельзя избивать лю–дей. Казалось бы, все прозрачно и никто не возражает. Но вдруг выясняется, что отдельным личностям эту заповедь можно игно–рировать. Так что? Мораль, стало быть, гибка и изменчива? Мораль продается и покупается?

Калеча своих одноклассников, я руководствовался не местью. Я вообще не очень-то понимал, что это слово означает. Во мне не было злости. Я хотел восстановления справедливости, вос–принимая это понятие как некий всеобщий закон психическо–го равновесия: на меня пытались давить – я становился твер–же. Точно так же, как в третьем законе Ньютона: если есть сила действия, то обязательно появится и сила противодей–ствия. Я вовсе не испытывал потребности наносить увечья своим противникам и, делая это, не чувствовал удовлетворе–ния или радости. Впрочем, злости я не испытывал тоже. Да, я вернул своим противникам гораздо больше, чем получил от них, но в этом был смысл, в этом была целесообразность.

И заключалась она в том, что лучше обойтись одним достаточ–но жестким примером, чтобы потом не возвращаться посто–янно к тривиальным историям школьных разборок с выясне–нием, кто кого круче. Я хотел, чтобы меня оставили в покое, чтобы ни у кого и в мыслях не было меня подчинить. Я – суще–ство свободолюбивое.

Но именно эту целесообразность мне и ставили в упрек. Дес–кать, где это видано, чтобы с такой жестокостью давать сдачи! То есть сам факт того, что я всего лишь пытался себя защитить, не имел значения. Мне ставили в вину жестокость, хладнокро–вие, расчетливый подход в осуществлении мести и, разумеет–ся, бессердечие, но благополучно игнорировали то, что, раз человек дает сдачи, стало быть, он изначально жертва. Этот нюанс как-то безболезненно для морали самоампутировался –исчез, устранился за ненадобностью. И вот уже волк выглядит невинным ягненком, а ягненок трансформируется в тиранно–завра. То есть ты можешь перебить полшколы, а потом опус–титься на колени и в горьких слезах раскаяния умолять о про–щении, и тебя обязательно простят. И уж точно дадут возможность исправиться. Вершители судеб мира сего – они же гуманны! В этом суть воспитательной работы: ты просишь прощения, тебя прощают. Не дать возможность воспитателю (читай: учителю жизни) проявить гуманность – бестактно и гру–бо. А если ты с улыбкой на устах даешь отпор такому вот кающе–муся забияке – тебя тут же низвергнут в разряд бесконтроль–ных психопатов. В идеологии школы давать сдачи – тягчайший грех.

Я понял, что мораль – это просто набор правил, которые силь–ные навязывают слабым, чтобы ими легче было управлять, по–тому что сильные тем правилам следовать не собираются. Мо–раль – это колючая проволока вокруг храма свободы. Яблоко этики, у которого цела одна только оболочка, сердцевина же изъедена червями.

Вторым важным пониманием была конечно же атараксия. К размышлению над этим явлением я возвращался неоднок–ратно, и Настенька этому очень способствовала. Задавая та–кие вопросы, как: «При каких обстоятельствах ты испытыва–ешь злость?», «Что может вывести тебя из равновесия?» или «Когда у тебя была в последний раз депрессия?», она подтал–кивала меня к размышлениям о себе, потому что ни злость, ни депрессия, ни раздражительность, ни какое иное деструктив–ное проявление эго – все это было мне несвойственно. О мно–гих таких понятиях я вообще имел весьма смутное представ–ление. И в то же время понимал: другие люди прекрасно об этом осведомлены.

В четырнадцать лет не так-то просто копаться в себе, отсле–живать связи, идентифицировать различные эмоциональные сущности и собирать их в осязаемые структуры. Я старался, но все равно плавал – не хватало ни опыта, ни знания теории. Тут мне тоже помог мой милый психолог. В какой-то момент наше–го длительного общения она задала вопрос:

– Какое в твоей жизни было самое сильное переживание?

И тут я вдруг вспомнил себя, висящего на ржавом гвозде. Я почти ощутил ту ослепительную боль, вспыхнувшую у меня в голове, и как пылала нога, словно по ней растекался кипящий металл. Вспомнил слово, проявившееся в сознании, – слово, которое стало частью моего восприятия мира: спасись… И еще я вспомнил, как, снявшись с крючка, испытал ни с чем не срав–нимое умиротворение и всепоглощающий покой. Покой, кото–рый с того момента меня уже не покидал.

Атараксия – от греческого существительного ataraxia – не–возмутимость, отсутствие переживаний. В мир философии Де–мокрит ввел этот термин как определение господства разу–ма над состоянием, как свободу души от страха боли и смерти. В меня же атараксию вогнал ржавый гвоздь, торчавший из дос–ки старых строительных лесов. Вот уж точно – никогда не зна–ешь, где напорешься на истину.

Настеньке я не стал рассказывать эту историю. Приберег на будущее. Настенька собиралась писать научную работу по сво–ей психологии, исследуя атараксию как стабильное долгосроч–ное состояние. Я же с удовольствием исполнял роль и исследу–емого материала, и инструмента исследования. Полтора года спустя я все же поделился с ней «историей гвоздя»… в обмен на первый сексуальный опыт. Вернее, в благодарность за него. Больше мне дать ей все равно было нечего. К тому времени мы были достаточно близки, и секс стал естественным развитием отношений.

– Даже не знаю, почему я это делаю, – как-то созналась она. – Ты же еще…

Наверное, она хотела сказать «ребенок», но так и не сказа–ла, потому что видела и чувствовала: я был кем угодно, но толь–ко не мальчиком. В свои четырнадцать, а потом в пятнадцать, когда наши отношения с Настенькой перешагнули границу пос–ледней близости, она ощущала во мне куда больше «взрослос–ти», чем у всего зрелого мужского населения планеты.

Мы встречались с Настей вплоть до моего отбытия в армию, но на этом все и закончилось. Вернувшись, я не очень удивил–ся, узнав о ее замужестве и годовалом сыне. Мы и не обещали любить друг друга вечно. Да и была ли она – любовь?.. Психо–логию Анастасия Михайловна оставила и никакой работы по исследованию стабильной атараксии не написала. А зря. Воз–можно, она смогла бы сложить все факты и наблюдения в еди–ную систему и увидеть, как в кипящем бульоне человеческих эмоций, в этом алхимическом вареве выкристаллизовывается самородок неизвестного ранее сплава – совершенно новый психотип. Заметить и забить тревогу.

В любом социуме, будь то студенческая компания или ра–бочий коллектив, Кислый не мог существовать сам по себе. Он нуждался в людях, которые бы служили фильтрующим кон–туром на его каналах связи «Вселенная-индивид», являлись такой себе антивирусной программой в операционной систе–ме «сознание Кислого», ограждающей своего хозяина от па–губного воздействия вредоносных информационных агентов. Потому что собственного мнения как по ключевым житейским вопросам, так и в проблемах общечеловеческих Кислый не имел. То есть иммунитет к социальным и моральным вирусам у него отсутствовал полностью. А стало быть, ему требовались ориентиры, к которым можно привязать цели своего существо–вания, ему нужен был кто-то, кто мог бы авторитетно заявить: это читать можно и нужно, вот это смотреть категорически запрещается, на этом стоит заострить внимание, а то лучше выкинуть из головы etc. Мир, безумным вихрем круживший вокруг Кислого, был для него невероятно сложен и агресси–вен, Кислый не был способен в одиночку ни разобраться в его хитросплетениях, ни противостоять его угрозам.

– Гвоздь, дай почитать что-нибудь.

– Бери.

– У тебя тут сотня книг, что взять-то?

– Да что хочешь, то и бери. Почти в отчаянии: