Возможно, как потом поняла Лиза, и тогда уже были некие признаки того, что все идет не совсем так, как положено. Но тогда она ничего не замечала. Она чувствовала, что Оливер понимает и принимает ее, со всем ее честолюбием, энергией и страхами. Ей казалось, они оба из одного теста: молодые, талантливые, честолюбивые, успешные наперекор всему.
Вскоре после того, как они стали жить вместе, Лиза перешла заместителем главного редактора в «Фамм». Ее переход совпал с бешеным взлетом популярности Оливера. Чисто по-человечески он не пользовался всеобщей любовью (многие считали его слишком неудобным в общении), но глянцевые журналы вдруг стали драться за право сделать ему заказ. Оливер успешно сотрудничал со всеми, пока Лили Хедли-Смит не пообещала поместить его фотографию на обложку рождественского номера «Панаш». И не выполнила своего обещания.
– Она не сдержала слова. Для «Панаш» и Лили Хедли-Смит я больше работать не стану, – заявил Оливер.
– Пока не попросят, – рассмеялась Лиза.
– Нет, – серьезно возразил он. – Не буду никогда.
И не стал даже после того, как Лили лично послала ему в знак извинения щенка ирландского волкодава. Лиза восхищалась Оливером. Такая сила воли, такие принципы…
Но это было до того, как ей пришлось испытать его принципиальность на себе.
21
Эшлин воскресенье тоже не порадовало.
Проснулась она в предвкушении звонка от Маркуса Валентайна. Снедаемая любопытством и нетерпением, чувствовала себя радостно готовой – к встрече, к флирту, комплиментам.
Утро прошло в ожидании. Но день шел своим чередом, а телефон не звонил, и ее приподнятое настроение мало-помалу сменилось огорчением, а потом и раздражением. Чтобы убить время и дать выход энергии, Эшлин занялась уборкой.
Маркус, разумеется, не сказал, когда именно позвонит. И злило Эшлин не столько его вероломство, сколько ощущение упущенной возможности. При том, что она не могла сказать, что Маркус ей нравится, но совершенно очевидно, что он мог бы ей понравиться. И она собиралась предстать перед ним во всеоружии. Эшлин твердо настроилась на свидание, но все оказалось впустую.
«Одумайся, – твердила она себе, остервенело чистя ванну. – Ты это проходила. Уже ждала, пока кто-то позвонит. И поделом мне. Такая пошлость – влюбиться в актера».
Как жалела она теперь, что не позвонила ему сама, когда представился случай. А теперь уже поздно, потому что листок с его телефоном куда-то задевала. Вряд ли выбросила – это запомнилось бы, потому что тогда она казалась бы себе жестокой. Но, порывшись в карманах и ящиках туалетного столика, Эшлин не нашла ничего, кроме рецептов на снотворное и купона на распродажу компьютеров.
Нет, лучше уж наводить порядок дальше. Однако после мытья камеры микроволновки для поднятия тонуса Эшлин решила заглянуть в будущее. Карты ничего хорошего не сулили, поэтому она малодушно достала набор для гадания, который пылился в забвении с момента разрыва с Фелимом.
Набор состоял из шести свечей с надписями: «Любовь», «Дружба», «Удача», «Деньги», «Покой» и «Успех» – и, соответственно, шести коробков спичек. На «Дружбу», «Деньги» и «Успех» Эшлин не гадала ни разу, «Покой» и «Удача» чуть уменьшились в размерах, зато от свечки с надписью «Любовь» остался лишь крохотный огарок. Эшлин благоговейно зажгла ее последней в коробке спичкой, и свеча весело горела десять минут, пока не кончился воск, а потом замигала и потухла.
«Ах, черт, – подумала Эшлин с огорчением, – надеюсь, это не знак свыше».
Вечером появился Тед, мучимый хандрой, неизбежной после большого успеха. Познакомившись с кучей девушек, он так больше ни с одной и не встретился.
– Ладно, все равно они мне не подходят, – мрачно заключил Тед. – Слишком молоды, глупы, и во мне им нравится совсем не то, что надо… А твоя подруга Клода, – вдруг спросил он, – еще замужем?
– Да, конечно.
– С тобой все в порядке? Ты сегодня какая-то не такая, Эшлин.
Видимо, до Теда дошло, что не ему одному невесело. Подумав, Эшлин решила не жаловаться.
– Так, синдром воскресного вечера, – ответила она. С Тедом, Джой, Диланом, да вообще со всеми, кто ходит на работу, они много раз обсуждали, как гадко становится на душе часов около пяти в воскресенье, какая гора ложится на плечи, как подумаешь, что завтра понедельник и утром опять на работу. Пусть выходные еще не кончились и несколько часов можно жить спокойно – руки опускаются, когда наступает это глухое отчаяние.
Тед взглянул на часы, вполне удовлетворенный таким объяснением.
– Десять минут шестого. Точно, как в аптеке.
– У меня боязнь замкнутого пространства. Пошли пройдемся.
И тут Эшлин вспомнила первый из законов отношений полов. Разумеется, Маркус не звонит: она ведь ждет у аппарата! А всего-то и надо, что ненадолго уйти из дома, и он тут же начнет обрывать телефон.
Тед и Эшлин дошли до Лонг-холл, немного выпили, затем съели в «Милано» пиццу и вернулись домой. Едва зайдя в квартиру, Эшлин первым делом проверила, не мигает ли огонек автоответчика. Он мигал! Эшлин так настроилась на разочарование, что решила, будто ей мерещится, и стояла и смотрела, как загорается, гаснет красный глазок. Точно, кто-то оставил сообщение.
Сообщение было не от Маркуса Валентайна. Эшлин звонил отец.
Сначала из динамика доносились шорохи, скрипы и тяжелое насморочное дыхание. Затем отцовский голос спросил кого-то:
– Уже говорить?
Та, кому он задавал вопрос, – видимо, мама, – сказала что-то неразборчивое, а затем снова вступил Майк Кеннеди:
– Ага, вот короткие гудки, теперь длинный… Терпеть не могу эти фокусы… Эшлин, это папа. Чувствую себя полным идиотом, когда говорю с этой штукой. Мы тут подумали, что-то ты давно не объявлялась. У тебя все в порядке? Мы живем хорошо. На прошлой неделе звонила твоя сестра Дженет, ей пришлось избавиться от кота, а то он ей спать не давал, все на голову ложился. И от Оуэна пришло письмо, говорит, отыскал какое-то новое племя. Ну, не вообще новое, конечно. Для него новое. Ты, наверно, очень занята на работе, но и нас не забывай, ладно? Ну, пока.
Снова шорохи и дыхание. Потом голос:
– А теперь что делать? Просто повесить трубку? Кнопку нажимать не надо?
И частые гудки.
О Маркусе Валентайне Эшлин больше не думала. Ее мучили совесть и досада. Ничего не поделаешь, скоро придется ехать в Корк. Или, по крайней мере, звонить родителям. Уж если младшая сестра, несмотря на восьмичасовую разницу во времени, удосужилась позвонить из Калифорнии, а брат Оуэн отправил письмо аж из бассейна Амазонки…
Эшлин взглянула на фотографию на телевизоре. Она стояла там так давно, что уже не привлекала внимания, но чувства, разбуженные телефонным звонком, заставили Эшлин взять рамку в руки и пристально всмотреться в снимок, будто ища ответа.
Как всегда, ее поразило, что в молодости Майк Кеннеди был так хорош собой. Высокий и сильный, с бакенбардами по моде начала семидесятых, он широко улыбался в объектив. В вырезе распахнутой на груди рубахи с длинным отложным воротником курчавились волосы. Эшлин было странно: с одной стороны, это ее отец. Но, с другой стороны, он был похож на тех романтических злодеев, к которым так тянет на вечеринках, а инстинкт самосохранения велит держаться подальше.
Майк обнимал одной рукой четырехлетнюю Дженет. С другого бока, прижимая к себе трехлетнего Оуэна, радостно улыбалась Моника, одетая в какую-то невообразимую синтетику. Она выглядела совсем юной – гладкая, аккуратная прическа, старательно накрашенные реснички. А в центре группы, между двумя взрослыми, смешно скосила глаза шестилетняя Эшлин.
Про себя она всегда называла этот снимок «Перед низвержением в ад». Здесь они казались идеальной семьей. Но Эшлин часто думала: не появилась ли червоточина уже тогда?
Отложив фотографию, она вернулась в действительность. Вот уже три недели прошло с тех пор, как звонила родителям. И не то чтобы потом забывала – нет, думала, и много думала, вот только все время находила поводы не звонить опять.