— Врешь! — выкрикнул Дымарь,
— Зачем же мне врать? Я даже растерялся. Признаюсь, было желание самому поймать такого сома, как Савич. Благодарность, деньги, карьера, чтоб им провалиться. Ведь там никто никому не верил, все друг от друга таились, как бы перехитрить, вырваться вперед. Однако побоялся я сам… Большая ответственность. Куда мне! Начальнику сказал. Тот, помню, тоже растерялся… Если, говорит, Савич с ними, — с нашими, значит, с партизанами, — никому, говорит, из нас не будет веры у СД. Удерет Савич — труба нам. Взять его без доказательств — тоже не легко. Одним словом, ломал голову начальник. Мне ничего не поручил, хотя делом о медикаментах занимался я. Но мы еще раньше договорились вести его, как обычное уголовное. Это, знаете, проще: уголовными делами меньше интересовались. Кто из них донес в гестапо, он — еще один кивок в сторону Дымаря — или начальник полиции, не знаю.
— Сам ты!.. Сам донес! — вдруг закричал Дымарь. — А теперь хочешь свалить на меня? Хочешь остаться чистеньким?
— Нет, я не чистенький. Но я в сорок четвертом пришел из лесу. Вот я, судите. А ты где был? Не я начал шпионить за Савичем. Я вообще ни за кем не шпионил. Я вел дела, как следователь.
— По существу, — напомнил Сербанов-ский, и Швагеров опять повернулся к Шико-вичу,
— Естественно, что Савичем занималось само гестапо. Не успели мы оглянуться, дело было сделано… Позже я узнал, что в день налета и убийства доктора гестапо стало известно, что у него скрывается представитель партизанского штаба. От кого, каким образом они проведали об этом, никто мне не говорил. Но это, безусловно, ускорило развязку. В полиции рассказывали, что Савич отстреливался. Действительно, были убиты два гестаповца и трое или четверо ранены. Убили Савича или сам он застрелился, об этом молчали. Кто мог решиться раскрыть рот, если официально объявили, что доктор убит партизанами? Потом нашему начальнику выболтал пьяный адъютант фельд-коменданта лейтенант Крейман, что во время операции «Доктор» (это у них называлось «операцией») машины гестапо были обстреляны из соседнего сада из автоматов. Видимо, тогда-то и убили и ранили гестаповцев. Полагаю, это навело их на мысль объявить, что Савич убит партизанами. Вы спрашивали, зачем нужна была оккупантам подобная провокация? Я так думаю: боялись примера. Если объявить, что шестидесятилетний доктор, руководитель отдела городской управы, вел активную борьбу, как бы это подняло дух подпольщиков и всех патриотов! А так, наоборот, можно было деморализовать тех, кто был связан с Савичем. По этому делу я знаю еще, что врач инфекционной больницы Окулова…
— Вакулова, — поправил Шикович.
— Мне помнится, что начальник назвал ее Окулова. А может быть… Столько лет! Так вот, эта женщина в коридоре гестапо, когда ее вели на допрос или с допроса, попыталась вырвать у конвоира автомат. Конечно, была застрелена на месте. Возможно, этого она и добивалась.
— Швагеров, почему в ваших показаниях на процессе нет ни слова о Савиче?
— Ни следователь, ни судьи, очевидно, не придавали записке значения и не нажимали на этот факт. А кому, гражданин начальник, хочется брать на себя лишнее дело? Чтоб получить «вышку»? Военное время. Военный трибунал. Мое счастье, что я сам явился.
Шикович расспрашивал о других группах, о провалах, кто виноват, кто выдал. Дымарь молчал. Швагеров отвечал охотно и, казалось, искренне, однако стараясь так подать факты, чтоб нигде не запутать себя. А ведь известно, что «полиция общего порядка» уголовными делами занималась между прочим и в большинстве случаев убийц, грабителей, воров делала провокаторами, агентами; основная деятельность полиции, в том числе и следственного отдела, была направлена на выявление советских патриотов, на помощь гестапо и СД. Поэтому бывший следователь с чрезвычайной осторожностью обходил опасные места. Но Шикович и Сербановский знали значительно больше, чем предполагал Швагеров, они имели возможность сопоставить факты, сравнить его показания с другими источниками. Кое-что он все-таки прояснил и уточнил. Раскрыл, например, структуру и методы шпионажа, дав этим Кириллу новый материал для книги. Когда наконец арестованного увели, а свидетель отправился ждать решения своей судьбы: останется он лишь свидетелем или сядет на скамью подсудимых рядом с агентом, — Сербановский сказал:
— Вот теперь, я думаю, никто уже не задержит вашу статью. Вставляйте записку, используйте протокол допроса и печатайте. Только название придется менять. Думаю, что больше нет вопроса, кто же такой доктор Савич.
— Лично для меня его давно уже нет.
— Однако требовались доказательства.
— Спасибо вам.
— Не за что, — смутился Сербановский. — Служба.
— Как вам удалось выкопать этого динозавра?
— Пусть это останется нашей профессиональной тайной.
Они понимающе улыбнулись друг другу, как добрые друзья, общими силами завершившие полезное дело.
— Идем к Зосе. Я люблю приносить людям добрые вести.
Ярош, чрезвычайно взволнованный рассказом Шиковича, ходил по кабинету, припоминая, как вел себя Дымарь, когда следил за ним, анализировал психологию предательства. Предложение Кирилла застигло его врасплох.
— К Зосе? — Он остановился у окна и вдруг как бы погас: его могучая и статная фигура в черном свитере за одно какое-то мгновение стала громоздкой, неуклюжей. Он сгорбился, согнул шею, точно рассматривал что-то в белой вате между рамами.
— Неужели боишься? — уколол Кирилл. Ярош круто повернулся к другу. Лицо его искривила страдальческая гримаса.
— Я обещал… Гале.
— Ух, люди добрые! До чего мы дожили!
— Я никогда не нарушал слова. Кирилл рассердился. Вскочил с кресла, как
резиновый мяч, покатился к книжным полкам, занимавшим всю стену. Загремел во весь голос, забыв, что в соседней комнате Наташа.
— Ты прости… Я уважаю слово… Уважаю Галину… Но если потакать каждому бабскому капризу… Ведь жизни не будет…
Ярош обессиленно опустился в то самое мягкое кресло, с которого только что вскочил Шикович, потер ладонями лицо.
— Брось! Я сам знаю. Но когда не хватает ума и, я уже говорил тебе, обыкновенной интеллигентности… Что делать? Скажи, инженер душ.
После примирения Галина вырвала у него эту клятву — никогда не встречаться с Зосей. Он пообещал, не раздумывая, только бы упрочить мир, потому что видел, как тяжело переживают разлад дети. Позже понял, что такая клятва унижает его. В чем его вина? Ему были противны собственная слабость и безволие, и желание зайти к Зосе усиливалось с каждым днем. Он боролся с ним. Он честный человек и действительно никогда не нарушал данного слова. Да, в конце концов, и не в слове дело. Он не может позволить, чтоб подлость сплетников и неразумие жены довели их до разрыва, что было бы трагедией и для них обоих, и еще больше для Виктора и Наташи.
Так он убеждал себя. Но от этих логических рассуждений не становилось легче. Он многое мог простить другому, но себе не прощал ничего — ни ошибок, ни слабости, ни опрометчивых слов, ни необдуманных поступков.
Кирилл вдруг прервал начатые было им рассуждения о роли мужа в воспитании жены. Может быть, почувствовал, что Ярошу неприятно и тяжело выслушивать их. А может, пошатнулся пьедестал, на который он возвел друга, постоянно восхищаясь им, но пряча это за шутливо-насмешливым тоном? Еще как-то летом на даче он сказал: «Такой большой и так мал перед собственной женой». Это была шутка. Однако подсознательно ему хотелось, чтоб его лучший друг и герой был велик во всем. Застегнув верхнюю пуговку сорочки и подтянув галстук перед черными томами энциклопедии за стеклом шкафа, Шикович грубовато сказал:
— Черт с тобой, пойду один, — и направился к двери.
В соседней комнате заглянул через Наташ-кино плечо в книгу, которую девочка читала, коснулся ладонью ее светлых шелковистых волос. Она посмотрела на него и виновато улыбнулась, как бы извиняясь за что-то: то ли что слышала их разговор, то ли за отцовскую слабость. Кирилл одевался в прихожей, когда вышел Антон и тоже молча стал одеваться. Сквозь открытую дверь Наташа смотрела на отца с одобрением и страхом, словно несла ответственность за его поступки.
