«Надо отойти. Надо отойти», — твердила она себе, но не тронулась с места.
— …Если б кто-нибудь другой сказал, не поверила бы. А то ведь видела собственными глазами. На даче вашей. И поняла: частые гости они там. Рыжая сестра и она… пациентка его… Может, ничего между ними нет. Но что подумают люди? Это же знаешь кто? Дочь того Савича. Предателя. Ты мне не веришь?
Тамара Александровна ждала, что Галина закатит истерику, наделает шуму и она потешит свою душу этим зрелищем. По крайней мере отомстит за то, что Галина когда-то перехватила Антона, за ее многолетнюю ненависть.
Но Галина Адамовна молчала. Ни одна черточка не дрогнула на ее застывшем лице.
— Не веришь — спроси у людей. Мне люди рассказали. Да разве ты не знаешь, что он жил у них, у Савичей, еще во время оккупации? Старая любовь… А ты спроси у него, как он со своим неразлучным дружком Шиковичем добивался для нее квартиры? Какую они мебель купили за свой счет? Не веришь?..
Вся беда была в том, что Галина Адамовна верила. Верила всему, каждому слову. От этого у нее мутилось в голове. Был момент, когда заколыхалось и поплыло кресло и уже не одна а три Тамары злорадно скалились перед нею. Она все время видела этот злорадный оскал, хотя выражение лица нежданной гостьи было то сочувственным, то возмущенным.
Каким-то седьмым или десятым чувством Талина Адамовна разгадала, зачем пришла эта женщина, и ни одним движением не выдала своего горя, боли, муки. Позволила прорваться только старой ненависти. Вдруг процедила сквозь зубы:
— Уходи вон! Гаецкая отшатнулась.
— Глупая… — Вон!
Галина Адамовна с грохотом бросила на поднос лопатку и схватила острый пинцет.,
С удивительной при ее комплекции живостью Тамара Александровна соскользнула с кресла, чуть не свалив бормашину. Только в дверях злорадно крикнула:
— Что? Дождалась?
Антон Кузьмич открыл дверь квартиры и по беспорядку в коридоре, по запахам или, вернее, по отсутствию кухонных запахов догадался: что-то случилось. Не что-то. Он ясно знал что. Он отлично понимал, что Гаецкая не смолчит. За эти дни после их встречи на даче несколько раз хотел сам рассказать Галине, чтобы предупредить, и не смог. Не верил, что жена правильно поймет его поездку в лес с Зосей и Машей, чего доброго, расценит ее еще хуже, чем Гаецкая. Он думал о детях, очень боялся семейных скандалов и втайне надеялся: а вдруг обойдется. Может быть, Тамара сделает какой-нибудь другой ход?
В конце концов он призовет на помощь Шиковича и рассудительную, спокойную Валентину Андреевну, которая не раз уже тушила вспышки Галиной болезненной ревности. Да и, наконец, стоит ли придавать этому такое значение? Он имеет право стать выше всего этого обывательского вздора, который отравляет жизнь и мешает работе.
В- пальто и шляпе Ярош прошел в спальню. Галина сидела за швейной машиной, холодная, неприступная. Вид ее испугал его. Такой она не была никогда.
Она не шила, но, очевидно, пыталась шить: схваченная иголкой ткань свисала на пол.
Антон остановился посреди комнаты. Жена не подняла глаз.
— Что случилось, Галя?
Лицо ее некрасиво передернулось,
— Вы, Антон Кузьмич, не знаете, что случилось? — сказала она с сарказмом и пугающей отчужденностью.
— Галка… Все это вздор!
— Ах, вздор! — Она откинула материю, выхватила из-под нее сберегательную книжку, подняла, потрясла ею: — И это вздор? Щедро, доктор Ярош, оплачиваешь любовницу! Но не думай, что мне жалко твоих денег. На! — Она швырнула книжку ему под ноги.
При всей своей ревности, жена редко контролировала его расходы. Ему случалось одалживать коллегам немалые суммы, некоторые из них не возвращались годами, и Галина, равнодушная к деньгам, даже забывала об этих долгах, а если иной раз и требовала отчета, то всегда добродушно, обсуждая очередную крупную покупку. А теперь проверила все. Ярош никак не думал, что Гаецкая разведает и использует даже это. Его кинуло в пот от предчувствия того, как труден будет путь к примирению. Он швырнул пальто на кровать, сделал шаг к жене. Она знала его обычный прием: обнять, поднять на руки, целовать… И она, слабая женщина, сдавалась, прощала., Но теперь — нет!
— Я тебе все объясню, Галка, Выслушай только.
— Не подходи! Не надо мне никаких объяснений! Все! Все! Все! Теперь я не буду плакать… Мы — чужие. Ты обставил себе новую квартиру, иди туда. Не уйдешь ты — я ни одного дня, ни одной минуты не останусь здесь. Все! — Она произносила эти «все», словно ставила точки.
Ярош понял, что это больше чем нервная вспышка, это твердое решение, и не знал, с какой стороны подступиться к жене. Он остановился, посмотрел на жену ласково, с болью, укоризненно покачал головой: глупая, глупая! Она не выдержала его взгляда, закрыла лицо руками, передернулась. Сдерживая рыдания, заговорила сквозь ладони, глухо, чужим голосом:
— Боже мой! Семнадцать лет жила с этим чловеком! Отдала ему все. А он… Ему мало было этой толстой распутницы, всех баб, которых имел… Ему понадобилось еще спутаться с пациенткой. Какой позор! — Она открыла лицо и недобро улыбнулась. — Но что я хочу от того, кто мог убить, задушить человека с большей легкостью, чем я вырываю зуб!..
Это было уже слишком. Даже для его нервов и рассудительности, И он загремел на всю квартиру:
— Да вы хоть подумали бы, какая она сейчас женщина! Врачи липовые! — и выругался грубо, зло, как не ругался еще при жене никогда.
Он не знал, что дома Наташа. Она сидела в кабинете, где всегда готовила уроки, если отца не было дома. Она видела, в каком состоянии вернулась домой мать. Когда пришел отец и сразу направился в спальню, девочка насторожилась. Нет, она не подслушивала. С малых лет ее учили, что это нехорошо. Но когда отец закричал, Наташа не выдержала.
Она появилась в дверях спальни в черном фартучке, с бантиками в косах, стройная, высокая (в отца пошла), с ласковой улыбкой на лице,
— Здравствуй, папа. Мы не виделись сегодня, — подбежала, поднялась на цыпочки, чмокнула в щеку,
— Твой папа подлец! — Потеряв власть над собой, Галина Адамовна пустила в мужа самый тяжелый камень. Она не ожидала, что камень этот может обратиться против нее.
Наташа отступила на шаг, оглядела отца, потом мать и — снова кинулась к отцу. Обняла за шею, повторяя:
— Неправда! Неправда! Неправда! Он добрый, он умный. А ты… ты… не хочешь понять… ты… ревнивая. Ты… отравляешь ему жизнь.
— Наташа! Наташка! Разве можно! Замолчи! — Антон Кузьмич выговаривал ей, но прижимал дочку к себе. Гладил худенькие плечи и чувствовал, что у самого навертываются слезы.
Дочка вырвалась, выбежала из комнаты. Галине Адамовне стало худо, у нее начался сердечный припадок,
Валентина Андреевна получила анонимное письмо. Трудно объяснить, почему Гаецкая женщинам, дружившим между собой, решила «открыть глаза» по-разному: одной напрямик, другой — анонимно.
Нельзя сказать, что Валентина Андреевна никогда не ревновала Кирилла. Всяко бывало в жизни. На то и жизнь. Но она никогда не теряла головы и способности рассуждать, анализировать. У нее был опыт и хорошая женская мудрость. Если ни одна из двух женщин-врачей не задумалась о том, сколько нужно времени, чтобы после операции человек вернулся к нормальной, нет, не только нормальной — активной физической жизни, то ей прежде всего именно это пришло на ум, и она не поверила связи Яроша с Зосей. Кирилл и Маша?.. Если бы речь шла о любой другой женщине, у Валентины Андреевны, возможно, и возникли бы некоторые сомнения: нет дыма без огня. Но Маша… Она видела девушку один раз и знала, что она нравится Тарасу и Славику. И вдруг — Кирилл. Нет, нет, нет! Она с отвращением, с негодованием отбросила эту грязную сплетню. Ей была по сердцу Маша, она верила в ее ум, в ее честность и девичью чистоту: интуиция, чутье педагога говорили ей, что такая натура не способна на подлость.
Вечером она показала письмо Кириллу. Пока он читал, она пытливо вглядывалась в его лицо. Сперва он покраснел, потом побледнел. Как бы истолковала это Галина Адамовна! Валентина Андреевна увидела иное: удивление и негодование. Дочитав до конца, он растерянно посмотрел на жену.
