Через некоторое время она поднялась ко мне. Тихонько отперла дверь, молча прошла к дивану, устало опустилась на него, вытерла ладонью лоб.
«Ух, кажется, миновало. — Глаза ее блестели радостно и возбужденно. — Как я трусила! Если б вы знали, как я трусила. Теперь я понимаю, что такое «душа в пятках». — Она скинула туфельку, пощупала свою пятку и сама засмеялась: — А здорово я водила их за нос! Вы слышали? Из меня могла бы выйти актриса. До войны я ходила в кружок при клубе железнодорожников».
Она вздохнула, вспомнив то дорогое довоенное время.
Я спросил, как ее имя.
«Софья… Мама звала Соня, а папа и тетя — Зося. Мама моя на двадцать лет моложе папы, ее забрали в армию, мама хирург. В нашу армию, — с гордостью подчеркнула девушка. Лицо ее вдруг омрачилось. — А папа работает у немцев. Парадокс. Правда? Но он ничего дурного не делает, я знаю… Тетя Марина умерла два месяца назад. Поссорилась с папой, а у нее больное сердце. Папа очень тяжело это переживает. Ну что это я — папа, папа. А вы, может быть, не знаете, кто мой папа?.. Доктор Савич. Вы здешний? В городе его многие знают».
Я ответил, что знаю Степана Андреевича. Учился у него.
Это ее ошеломило. Она вскочила, приблизилась и внимательно поглядела мне в лицо.
«Боже мой! Теперь я, кажется, вспомнила. Вы приходили к папе сдавать экзамены, когда его оперировали по поводу тромбофлебита».
И стала задумчивой серьезной. Спросила:
«Скажите, вы знали, что папа работает у немцев?»
«Знал».
«Знали и пришли к нам в дом?»
«Знал и пришел, потому что уверен, что доктор Савич меня не выдаст».
Она посмотрела на меня долгим взглядом, а потом наклонилась и… поцеловала в щеку. По-взрослому серьезно, с благодарностью.
Моя первая подпольная кличка была «Виктор», и я почему-то так назвался, хотя потом понял, что это ненужно и нечестно по отношению к Зосе.
«Спасибо вам, Виктор, — сказала она. — Теперь вы мне брат. И я вас спрячу как брата. Так спрячу, что фрицы за сто лет не найдут. Идемте. А то через час вернется Грот. Он аккуратный».
Тогда я спросил:
«Думаю, в доме, где живут два врача, найдется скальпель и пинцет?»
«Скальпель? Зачем вам скальпель?
«В бедре у меня сидит осколок гранаты».
Весьма возможно, что только в тот момент она осознала всю серьезность опасности, которая теперь угрожала ей, отцу. Кролики, формалин, болтовня с гестаповцами — все это, очевидно, делалось в порыве, в увлечении необычным, все это была почти игра в спасение молодого здорового парня. А тут она поняла. И растерялась.
«Что же делать? Идемте в папин кабинет, там все есть. Нет, нет… Нельзя… Могут прийти. Давайте сюда, наверх. Автомат поставим на место… Вот так… Кровью не закапали?» — Осмотрела пол. Потом открыла незаметную дверцу в стене, и мы очутились в чулане, завешанном одеждой. Пальто, костюмы, платья. Что-то зашито в простыни, должно быть шубы. Пахло нафталином.
«Богато живет доктор Савич. Жалко добра, потому и у немцев остался», — недоброжелательно подумал я.
Мы пролезли под одеждой и через еще меньшую дверцу выбрались на чердак — узкий проход между стеной мансарды и крышей. Откуда-то издалека процеживался свет, и можно было разглядеть, что здесь и вправду «черт ногу сломит». Старые стулья, картины, диван, верстаки, мешки, посуда — все это было нагромождено в полном беспорядке. Мы едва протиснулись под выступом окна и перебрались на другую сторону, за глухую стену мансарды, где было просторнее и светлее.
Здесь на старом матрасе Зося устроила мне пристанище. Другим ходом, через люк в потолке над кухней, она принесла простыню, подушку, одеяло, инструменты, бинты, вату, йод.
И я сделал себе операцию — вынул осколок. С ее помощью. Перед этим мы поспорили. Я считал себя уже настоящим медиком. Окончил медицинский техникум. Во всяком случае, давно уже избавился от ложной стыдливости, когда дело касалось болезней. Но, понимаешь, перед этой девочкой мне почему-то стыдно было. Я попросил ее отойти. Она не согласилась.
«Я никогда не хотела быть врачом. Но я дочь двух врачей», — решительно заявила она.
И она таки хорошо помогла мае. Во всяком случае, крови не испугалась и перевязку сделала умело.
А потом пришел Грот. Мы услышали, как хлопнула за стеной дверь. Зося нырнула в люк. Мужские шаги. Их голоса, его и ее. Слова не пробивались сквозь стены. О чем они говорили? Я ненавидел этого немца и за то, что он офицер гитлеровской армии, и за то, что оторвал от меня Зосю, не дает ей прийти сюда. Мне было тяжело оставаться одному.
Вечерело. Поднялся ветер. Старая железная крыша громыхала на тысячу ладов. А мне чудилось, что в городе идет стрельба, кричат жен-щины, дети. Встали перед глазами повешенные, так явственно, как ни разу еще за этот долгий и страшный день. Ветер раскачивает их тела. Почернелые лица. Почернелое лицо Павла. Его живое, светлое лицо, на котором всегда играла улыбка, то задорная, веселая, то лукавая, то грустная. Он стоял передо мной, живой Павел, и просил: «Антон, если со мной что случится, не оставь Тарасика». Я не разыскал Тарасика. И мне хотелось кричать от обиды и боли.
Донесся глухой баритон Савича. Потом голоса стихли. Наверно, сели ужинать. В светлой столовой, за круглый стол, накрытый белой скатертью. Я вспомнил, что уже сутки ничего не ел. Но есть не хотелось. В голове стоял гул. Кто такой Савич? Зося горячо поблагодарила, когда я сказал, что доктор Савич, я уверен, не выдаст меня. Однако не предложила: придет, мол, папа и сделает вам операцию, не повела, в отцовский кабинет. Почему? Скажет ли она ему обо мне?
Тысячи мыслей сразу. Они жгли меня. Я чувствовал, что начинается лихорадка. Если потеряю сознание, начну бредить — выдам себя, выдам её… И я напрягал, все силы…
Стемнело. А ветер не утихал. Осенний. Хо, лодный. Злой. И я все такя провалился в темную пропасть. Там, сплетясь в клубок, катались волкодавы. Глядя на них, ржали эсэсовцы, и морды у них были тоже собачьи. Вдруг Лучинский страшной крючковатой, как у Вия, рукой, показал на меня: «Вот он!» Я бежал. А они гнались за мной. С необычайной легкостью я перепрыгивал через заборы, даже через дома. У меня колотилось сердце. Вот-вот догонят.
Я пришел в себя от прикосновения к лицу холодной мягкой ладони и шепота над ухом:
«Голубчик! Что ты? Жар? На, выпей вот это. И поешь».
В темноте девушка сунула мне теплую бутылку. Помогла поднять голову. Я пил сладковатую жидкость, от которой пахло смородинок и полынью. А она подбадривала меня:
«Пей, пей. Ты стонал. Не надо стонать… Нельзя. Если б я могла остаться здесь с тобой. Я б последила. Съешь вот это».
В руке у меня оказался кусок мяса, должно быть, крольчатины.
«Они сели играть в шахматы, отец и Грот. Оба чем-то взволнованы, что-то скрывают от меня. А я от них. Если б мне можно было остаться с тобой, Виктор. Я присмотрела бы за тобой».
Питье и еда подкрепили. Я постарался успокоить ее:
«Это во сне. Больше стонать не буду. Не позволю себе спать».
Она ушла. Теперь я был спокойней. Я чувствовал ее присутствие, ее заботу. И мне не было страшно в темноте под крышей, которая гудела и грохотала. Только не слишком бы Зося старалась, а то может нас провалить. Теперь уже я думал не о себе — о нас.
Мне и вправду стало лучше. Во всяком случае, сознания я больше не терял.
Среди ночи пошёл дождь. Десятки молоточков застучали по железу. Потом по моей голове. Оглушили. И я провалился в пустую яму, где не было ни собак, ни гестаповцев.
Проснулся, когда рассвело. Самочувствие почти как у здорового. Даже нога не очень болела. Больше — палец на руке, и я долго не мог вспомнить отчего. В мыслях тишина. И на дворе тихо. Хлопнула калитка. Голоса. Кто-то ушел. Скоро явилась Зося. Принесла завтрак — кашу, молоко, яблоки. Вкусно и много. Была она сосредоточенна, серьезна, не так говорлива, как вчера. Сказала с болью: «Они повесили одиннадцать человек. На площади. Какое зверство! А наши задушили начальника полиции.
