Вместе с ним перед судом в качестве "главных военных преступников" должны были предстать двадцать два человека. Всех их поместили в тюремный блок, примыкающий^ зданию нюрнбергского суда. После комфортной л благоприятной обстановки заключения в Великобритании он испытал настоящий шок. Размером девять на тринадцать футов, его камера была обставлена весьма скудно: стальная койка с соломенным матрасом, деревянный стул с прямой спинкой, колченогий стол, умывальник и унитаз без сиденья и крышки. Свет в помещение проникал через маленькое, забранное решеткой оконце под самым потолком в толстой наружной стене. В дубовой двери напротив на уровне глаз имелось квадратное отверстие для электрической лампочки величиной пятнадцать квадратных футов с металлической решеткой и рефлектором. Другого освещения в ночное время суток не было. Через решетку в двери дежурившая снаружи охрана могла вести за ним круглосуточное наблюдение.

О внезапно наступившей перемене в его жизни ему стало ясно сразу по прибытию. Комендант тюрьмы, полковник армии США Б.К. Эндрюс сказал, что он должен сдать все, что привез с собой. Гесс, прямой и стройный в своих высоких черных летных ботинках, военной выправкой офицера хотел произвести на полковника впечатление, но его старания не увенчались успехом. Он отдал все, кроме небольшого пакета с образцами еды и медикаментов, которые он хотел представить на химический анализ. Однако полковник был непреклонен, и Гессу в конце концов пришлось сдаться.

Неудивительно, что после этой стычки, когда к нему в камеру заглянул американский психиатр, майор Дуглас М. Келли, он забыл все подробности прежней жизни. Келли напомнил ему, что он родился в Александрии; Гесс изобразил интерес, разыгрывая явное желание оказать содействие. На следующее утро, когда Келли снова навестил его, у него сохранились лишь слабые воспоминания о совершенном накануне путешествии и заключении в тюрьму, хотя об образцах пиши он не забыл и настоятельно попросил присмотреть за ними. Потом его доставили к главному следователю со стороны США, полковнику Джону Г. Амену, перед которым он разыграл тот же спектакль. Он ничего не помнил, доктору даже пришлось ему напомнить, где он родился. В связи с этим он чувствовал себя ужасно, потому что на суде, ждать которого оставалось не так долго, ему предстоит защищаться.

— Откуда вам знать, что будет, как вы говорите, какой-то суд?

— Об этом суде столько разговоров вокруг. Я видел об этом в газетах…

Гесс так вжился в роль, что, должно быть, она стала его второй натурой. После полутора часов мучительной борьбы его отвели в камеру, после обеда он снова был доставлен в кабинет Амена. Там уже находился Геринг. Гесс притворился, что не замечает его.

— Не посмотрите ли вы сюда, направо, вот на этого господина? — Амен указал на Геринга.

— На него?

— Ты что, не знаешь меня? — спросил Геринг.

— Кто вы?

— Ты должен знать меня. Мы столько лет были вместе.

Гесс пояснил, что потерял память. Геринг напомнил ему о событиях, свидетелями которых они оба были, но Гесс каждый раз апатично качал головой; память его не сохранила никаких воспоминаний.

— Гесс, вспомни 1923 год, то время, когда я был лидером СА, а ты возглавлял один из моих отрядов… Помнишь, как мы вместе совершили путч в Мюнхене… Разве ты не помнишь, как арестовал министра?

— Я арестовал министра?

— Да.

— Похоже, у меня довольно наполненное событиями прошлое…

— Не помнишь, как улетел на самолете, сам сидел за штурвалом самолета, летевшего в Англию, в эту войну?

— Нет.

— У тебя был «Мессершмитт». Помнишь, что ты написал длинное письмо фюреру?

— О чем?

— О том, что собираешься делать в Англии. Что ты собираешься заключить мир.

— Не имею об этом ни малейшего представления.

Геринг сдался. Полковник Амен велел ему отойти в сторону и, пригласив Карла Хаусхофера, спросил, не узнает ли его Гесс. Гесс разыграл спектакль заново.

— Рудольф, разве ты больше не узнаешь меня? — спросил Хаусхофер озабоченно. — Мы двадцать лет называли друг друга по имени… Я видел твою семью и ребенка, они все здоровы… — Он приблизился к Гессу и протянул руку. — Можно пожать тебе руку? Твой мальчик замечательно вырос. Ему семь лет. Я видел его…

— Чтобы успокоить старого друга, — сказал Гесс, могу только сказать, что врачи обещают, что память вернется. Но я не помню вас. Я не знаю вас, но я все вспомню и тогда узнаю старого друга снова. Мне очень жаль.

Хаусхофер заверил его, что память восстановится; он знал подобные случаи со старыми солдатами.

— Я вижу, сколько сил отняли у тебя эти последние четыре года, — продолжил он, — но еще я вижу блеск в твоих глазах, как в прежние дни. Особенно мне запомнились те замечательные письма [из плена], которые шли так долго, но она присылала мне и то, что ты писал ей. Так что нам знакомы твои переживания и твоя духовная жизнь…

Амен позволил Хаусхоферу говорить долго, тот вспомнил былые дни, когда Гесс взял его полетать над Фихтельгебирге, и они кружили над местностью, потому что ландшафт был так красив, он вспомнил о старой матери Гесса, его охотничьем домике в горах, о дубе в Хартшиммельхоф, который он назвал его именем…

— Хочу взглянуть в твои глаза, потому что двадцать лет я читал, что в них написано, и сегодня я рад видеть, что они слегка оживились и воспоминания возвращаются… Разве ты не помнишь Альбрехта, служившего тебе верой и правдой? Его уже нет с нами.

В последние дни войны Альбрехта вывезли из тюрьмы, где он томился, и специальный отряд СС расстрелял его, скорее всего по приказу Гиммлера. Но Хаусхофер ему этого не сказал.

— Все вернется, — продолжал он. — Я вижу, что многое ты уже вспоминаешь. У тебя меняется голос и меняется выражение глаз. Память возвращается к тебе.

Гесс поборол охватившие его чувства.

— Мне очень жаль, но все это ничего для меня не значит.

— Но порой в твоих глазах появляется знакомый блеск, и мне кажется, что ты кое-что вспомнил. В течение тех двадцати лет я часто беспокоился и переживал за тебя…

Вслед за Хаусхофером ввели фон Папена, чтобы попытаться пробудить воспоминания Гесса, за ним — Эрнста Боля.

Геринг сказал Болю напомнить Гессу о том, что переводил его письмо.

— Разве вы не помните, — сказал Боль, — что я перевел ваше письмо герцогу Гамильтону?

— Нет.

— Не помните, что отвезли это письмо герцогу Гамильтону и что я был тем человеком, который перевел его?

— Я ничего этого не помню. У меня не сохранилось никаких воспоминаний на этот счет.

Боль перешел на английский.

— Это поразительно.

Хаусхофер подсказал, может быть, в то время герцога звали не Гамильтон.

— Вы не помните Клайдсдейла, — спросил он Гесса, — молодого летчика, совершившего полет над Гималаями? Не помните, что он был вашем гостем в Берлине во время Олимпийских игр, и тогда его звали Клайдсдейл? Потом он стал Гамильтоном… Не помните этого? Не помните его?

— Если я не помню человека, которого знал двадцать лет, — парировал Гесс, — как я могу помнить какого-то Клайдсдейла?

— Если бы я принес его фотографию, — не унимался Хаусхофер, — возможно, ты бы вспомнил его, потому что мы считали его очень симпатичным. Помнишь, ты восхищался его подвигом, когда он перелетел через Эверест, когда упал с высоты 2000 метров и едва спасся? Не помнишь, что все это произвело на тебя сильное впечатление?

— Если я не помню других вещей, оказавших на меня куда более сильное впечатление, — сказал Гесс несколько неуверенно, — как я могу помнить это?

Несмотря на тяжелую эмоциональную атаку, Гесс сохранил безучастное выражение лица и бесстрастное поведение, Хаусхофер в конце концов поверил ему и был совершенно раздавлен. Больше говорить со своим учеником, старым другом и покровителем ему не придется. Нацизм нанес ему душевную, психическую и эмоциональную травму. Пять месяцев спустя он попросил второго своего сына, Гейнца, не ставить на его могиле никаких опознавательных знаков, а потом вместе со своей женой, "не арийкой" Мартой, они пришли к любимому ручью близ их дома и оба приняли яд.