Сами они об этом уже не расскажут. Мне же кажется вот что.

Илюша и Женя вовсе не думали, что творят «нетленку» – они сочиняли что—то вроде капустника в прозе. Молодые ребята загнали в авантюрную дилогию наблюдения всей своей жизни – а жизнь в годы НЭПа была такая, что не соскучишься. Подслушанные фразы, фельетонные сюжеты, нелепые фамилии случайных знакомых – все шло в дело. Они понятия не имели, выйдет ли что—нибудь путное в результате, вот и искали кайф в самом процессе, развлекались, как могли. Талант и внутренняя свобода сделали свое дело – вот уже восемьдесят лет плод забавы двух начинающих литераторов развлекает всю Россию.

Каждый пишущий пишет для кого—то. Для начальника, для сослуживцев, для друга, для любимого человека, для ребенка, чтобы прочел, когда подрастет, в конце концов, для себя самого. Опытный литератор, крутой профессионал, видит перед собой всех сразу: и издателя, и критика, и книгопродавца, и читателя, который не пожадничает перед лотком с книгами. Ильф и Петров, когда писали, не были крутыми литературными профессионалами, вообще, не были профессионалами – в большой прозе они были дилетантами. И в качестве первых читателей представляли себе, скорей всего, привычную компанию приятелей: сотрудников ведомственной газеты «Гудок». То есть, молодых ребят, талантливых, остроумных и, как сейчас сказали бы, отвязных. Таких, как Юрий Олеша или Михаил Булгаков – ведь и они в ту пору кормились журналистикой.

А первый, самый главный читатель, на оценку которого и ориентируется автор, значит в судьбе будущего произведения колоссально много. Молодой Мопассан яростно работал над каждой фразой, зная, что читать ее будет Флобер. Андрей Вознесенский с четырнадцати лет не мог не думать о том, что любое его стихотворение попадет на глаза Пастернаку.

Нужно уметь выбирать первого читателя…

Ильф и Петров вместе составляют великого писателя. А Ильф сам по себе – он кто?

Причудливая фигура в нашей изящной словесности. Половинка гения. Странная позиция, не так ли?

Увы, с этим ничего не поделаешь. Так карта легла. Так жизнь сложилась.

Итак, случилось то, чего уже несколько лет, с той самой неожиданной операции в Калифорнии, страшились многие из нас. Не знаю, в землю или на небо ушел Булат, но одно несомненно: дальше нам предстоит жить без него. И, значит, надо выполнить необходимую работу остающихся – до конца осознать, что мы имели, чего лишились, и что останется с нами на веки вечные.

Все, что не принято при жизни, над гробом можно – тот самый случай, когда трезвые люди щедры на похвалу. Президент и премьер выразили скорбь по поводу утраты знаменитого поэта. Что же, эта осторожная формулировка абсолютно верна: за всю историю России при жизни были столь же популярны разве что Евтушенко, Высоцкий да в годы войны – Симонов. Классикам прошлого везло меньше: необычайно успешная книжка Некрасова разошлась тиражом аж в тысячу пятьсот экземпляров, а песни Окуджавы при всех цензурных гонениях слушали, пели и знали наизусть десятки миллионов людей. Друзья и коллеги в прощальных статьях называли Булата великим – и это тоже правда: поэта, столь мощно влиявшего на общественное сознание треть века, иначе и не назовешь. В Вахтанговском, на гражданской панихиде, кто—то не совсем уверенно произнес слово «гений». На мой взгляд, титул полностью заслуженный – но тут уже надо доказывать.

Знаменитый, великий, гений – прекрасные слова. Но они как ордена, а Булат в орденах не нуждался. Кто сумеет представить его в сверкающем наградами парадном мундире? Правда, в последние годы государственные и культурные власти принялись наперегонки наделять поэта разными регалиями, которые Булат деликатно принимал. Но суть процедур была понятна: это не Окуджаву одаривали своим благосклонным вниманием, это разные почтенные комитеты и жюри торопливо награждали Окуджавой себя, справедливо полагая, что рядом с Булатом и их заметят и оценят. Ну, повторим – да, знаменитый, да, великий, да, гений. И что? Знаменитых много, и великих порядочно, даже гениями Россия не обижена. Но ведь было в Булате нечто единственное, присущее только ему, выделявшее его в ряду поэтических гигантов от Пушкина до Бродского. Линейные корабли не ходят кильватерной колонной, каждый – передовой. И у каждого свой маршрут и своя задача. К сожалению, не дублируются. Незаменимы.

Окуджава решал свою уникальную задачу и, на наше счастье, решил.

Впервые имя Окуджавы я услышал от поэта Володи Львова, вскоре трагически погибшего – тридцати пяти лет от роду он утонул в бассейне «Москва». Володя сказал, что у него есть приятель, который не только пишет интересные стихи, но и делает из них песенки и сам поет под гитару. Эта информация сразу настроила меня резко против незнакомого стихотворца. Высокое искусство поэзии и пошлая гитара?! В довершение всего Володя попробовал воспроизвести какую—то песню Булата, кажется, «Синий троллейбус». Слова он путал, мелодию врал… Словом, вышло точно по одесскому анекдоту:

“ – Тебе Карузо нравится?

– А что в нем хорошего? Ни слуха, ни голоса, да еще и картавит.

– А ты его слушал?

– Самого нет, но мне Сема напел»…

У меня тогда намечалась первая книжка рассказов в «Советском писателе», и работавшая там сокурсница по Литературному институту позвала на издательский вечер. Я пошел в святилище с восторгом и трепетом, который потом не испытывал ни от каких окололитературных посиделок. «Будет Окуджава», – между прочим, сказала приятельница. Я равнодушно пожал плечами – Окуджава так Окуджава.

Когда выпили и смели с покрытых бумагой канцелярских столов весьма скромную закуску, на дощатый помост вынесли обшарпанный стул, и откуда—то сбоку, буднично оглядываясь, появился сам исполнитель. Окуджава был очень худ, почти тщедушен. Усики, курчавые волосенки, в лице ничего творческого. Гитара лишь усиливала общее ощущение незначительности и пошловатости: от нее в те времена веяло не романтикой или протестом, а дачной верандой. Кажется, Булат что—то сказал – опять—таки, будничное и незначительное.

А потом, как удар – песни…

Уже через несколько минут лицо поющего казалось глубоким, мудрым и печальным, как у Блока.

Он тогда спел песен, наверное, пятнадцать, а потом еще столько же в крохотном издательском кабинетике, куда набилось человек двадцать – из литераторов помню Евгения Винокурова и моего друга Сашу Аронова.

Более сильного впечатления от искусства в моей жизни не было ни до, ни после, вообще, никогда.

Мы с Ароновым подошли к Булату. Саша, знавший его по знаменитому литобъединению «Магистраль», сказал:

– Булатик, это очень здорово – но оценят тебя двести человек в Москве.

Я же произнес с абсолютной уверенностью:

– Через три года вас будет петь вся страна.

Переосторожничал. Вся страна пела Булата уже через полтора года.

С того вечера под крышей дома в Большом Гнездниковском я знал точно: в русской литературе появился новый гений.

Знаменитый – вещь очевидная. Великий – мало кто возразит. Гений – это, как я уже сказал, надо доказывать. А Булат, по моему убеждению, был больше, чем гений. Его роль в судьбе России исключительна.

Всякому народу и человечеству в целом для нормальной жизни нужны пророки. Пророк своим прожектором или фонариком высвечивает дорогу впереди, направляя или предостерегая: сюда можно, туда нельзя. Высокую эту должность могут занимать и философы, и политики, и священники, и писатели. В России, сперва самодержавной, потом тоталитарной, где жестко давилась и философия, и религия, и независимая политическая деятельность, пророками на этом духовном пустыре чаще всего выступали писатели. Больших художников и мыслителей России с лихвой хватило бы на три высокоразвитые страны. А вот пророки были всегда в дефиците. Да и качество их предвидений порой оставляло желать лучшего. Помните: «Через сто лет Россия будет самой яркой демократией Земли»? Прекрасные ведь слова! Жаль, что классик написал их именно в 1837 году…