Скорей всего, он ни на что и не решался.

К тому моменту, когда прошли (вполне успешно для Сталина) первые процессы, когда на митингах орущие активисты требовали смерти для японских и египетских шпионов, а молчащих объявляли пособниками изменников, когда заварились все новые судилища, от диктатора уже мало что зависело – он не владел ситуацией и страной реально не управлял. Конечно, он мог давать указания и без конца их давал – однако у сотен тысяч исполнителей были свои интересы и свои пути к их достижению. Диктатор хотел расправиться со своими врагами или конкурентами – но у любого конкретного палача были свои недруги и свои конкуренты: кто—то занимал перспективный кабинет, кто—то квартиру окнами в парк, у кого—то была любовница покрасивей… Все это в обстановке бесконечных доносов и хаотичных расстрелов тут же становилось несомненной виной, вполне тянущей на «высшую меру социальной защиты» – то есть, пулю в затылок.

Раскрутив «красное колесо» репрессий, Сталин быстро перестал владеть ситуацией. Теперь он крутился вместе с колесом. Арест или, тем более, казнь любого врага тут же рождали десяток новых ненавистников. На Колыму в специальные лагеря посылали даже шестилетних детей с удивительной формулировкой – «потенциальный мститель за отца». И чем шире расходились волны террора, тем больше становилось таких «потенциальных мстителей»…

Слишком часто диктаторы переоценивают себя, а мы переоцениваем диктаторов. В тысячах советских школ миллионам детей с первого класса вдалбливали в головы, что мудрейший из мудрых все видит, все знает и все предусматривает. Но на деле все было не так. «Мудрейшего из мудрых» лавина террора тащила по своему непредсказуемому руслу, и он барахтался в потоке, просто стараясь уцелеть – любой ценой. Цена вышла непомерной. Разорение деревни, разгром науки, подавление творческой интеллигенции, преступно—глупые расстрелы генералитета (это перед войной—то!), жалкая попытка сговориться с Гитлером… Но берлинского диктатора тащила к краху своя лавина.

Советский народ вышел из страшной войны победителем. Сталин – моральным банкротом. Мундир генералиссимуса с трудом покрывал прорехи в репутации. Народную молву о непобедимости маршала Жукова диктатор вполне резонно воспринимал как укор себе. И опять был вынужден запустить колесо террора. И опять его тащила им же стронутая лавина, пока не швырнула на пол в охраняемой комнате Кунцевской дачи, где он и умер в убогом одиночестве на радость уцелевшим «верным соратникам». Лучшие врачи страны помочь ему не могли – их в это время пытали в подвалах Лубянки.

Знакомый литератор, не слишком известный, но достаточно уважаемый, задал мне необычный вопрос: где бы он мог напечатать статью об эфтаназии? Я ответил, что не в теме – мои связи с редакциями нынче слабы. Почему его взволновала проблема быстрой и безболезненной смерти, спрашивать не стал, поскольку причина, в общем—то, была на поверхности.

Человеку порядком за семьдесят. Неглуп. Порядочен. Всю жизнь много и честно работал. А теперь – тяжелая болезнь без перспектив на выздоровление. Три укола в день. Дважды в неделю переливание крови. Капельницы. Дорогие таблетки. И все это на фоне обычной, то есть маленькой, пенсии и совсем уж жалких приработков. Семья очень хорошая – жена любит, дочка любит, внук любит. Но живут от зарплаты до зарплаты, жирка не накопили, что дочь принесет в получку, то за месяц и уйдет. Траты на болезнь почти непосильны. Вот и тяжко совестливому человеку висеть на любимой семье бесконечным и безнадежным расходом.

Случай, увы, достаточно типичный.

Года два назад из далекого Бостона позвонила двоюродная сестра Бэла. Когда—то, мальчишкой, сразу после войны, я очень ею гордился – она была уже взрослая и при этом уникальная красавица. Жила в Сибири, но иногда приезжала в Москву, и, когда мы с ней ходили по городу, к ней без конца цеплялись мужчины, предлагая то билеты в Большой театр, то еще какие—нибудь дефицитные радости. При этом все разговоры начинались с приятных слов обо мне: ведь лучший способ завязать знакомство – похвалить ребенка или собаку. Говорили, что у нее замечательный юный спутник, но не лучше ли подыскать кого—нибудь постарше. На что она отвечала, что юный спутник ее вполне устраивает. Потом Бэла вышла замуж и уехала в Ереван. А когда много лет спустя муж, крупный армянский философ, умер, она перебралась за океан к дочери. Тот последний звонок был печальный, но спокойный и трезвый. Бэла говорила, что часто болеет, почти не видит, давление постоянно высокое, и теперь ее главная проблема – написать распоряжение, чтобы в случае инсульта и паралича жизнь в ней искусственно не поддерживали. В Америке, объяснила она, без такого заверенного нотариусом документа человека с отключенным сознанием будут держать на капельницах хоть двадцать лет. А еще через год позвонил ее внук и сообщил, что бабушка умерла, причем последние полгода лежала в госпитале без сознания. Видимо, к нотариусу зайти так и не успела.

Вот так вот: хотела уйти быстро и достойно, но не получилось.

Ну, и еще случай.

В Москве, в больнице, умирал от неоперабельного рака известный композитор. Любимая внучка, уже вполне взрослая женщина, часами дежурила у его койки, делала все, что могла, но даже сильные наркотики почти не действовали. Однажды больной укорил ее: «Почему ты ничего не делаешь, разве не видишь, как я мучаюсь»? Плача от беспомощности, она пошла к лечащему врачу. Тот сказал: «Постараюсь, чтобы это не длилось слишком долго». Через три дня в газетах появились некрологи.

Вот и думай, как лучше. Стоит ли поддерживать жизнь, которая, по сути, уже кончилась?

Прежде, чем ответить на этот вопрос, зададим себе другой: а, вообще, кому нужны ни на что не годные, бесполезные для общества старики?

С одной стороны, никому, даже самим себе. Болезни, дряхлость, нищенские пенсии и никакой перспективы, кроме пристойного кладбища, и то, если есть кому позаботиться о похоронах. Конечно, в любом возрасте есть свои крохотные радости: солнышко весной, зелень на деревьях, сериал по ящику, неожиданный звонок дочери, если ей вдруг придет в голову блажь раз в месяц позвонить. Но и такие подарки выпадают не всем. Не считайся по традиции самоубийство смертным грехом, наверное, нагрузка на пенсионный фонд была бы нынче куда меньше.

Кстати, почему убийство оставляет все же надежду на вечное блаженство, а самоубийство – никакой? Причина чисто практическая: убийца еще может покаяться, а у покойника шанса на это нет.

Тем не менее, миллионы стариков продолжают жить, и во всех развитых странах о них заботятся, тратя на эту опеку уйму сил, времени и денег. Еще любопытно вот что: пенсионеры не зарабатывают, только тратят, но чем лучше в стране живется старикам, тем почему—то богаче и устойчивей сама страна. Примеров поверх головы: в США, в Швеции, во Франции, в Японии, в Дании пенсионеры, даже немощные, даже в инвалидных колясках, вполне комфортно путешествуют по белу свету. Я сам встречал таких и в Индии, и в Турции, и в Италии, и на Карибах. Да и у нас в Москве сколько раз видел, как Божие одуванчики, восторженно лопоча по—английски, осматривали соборы Кремля или храм Василия Блаженного.

Видимо, с какой—то другой стороны старики нужны, и очень нужны. Что же это за сторона?

Можно, конечно, сказать, что все дело в древнем обычае, которому следуют, не задумываясь, и сослаться на Библию, священную книгу иудеев и христиан: мол, там написано, вот мы и соблюдаем. Но ведь Библия не просто некий свод правил – это текст, в котором спрессован опыт целой череды поколений. Библия в течение многих веков писалась людьми, людьми же дописывалась, переписывалась, редактировалась, переводилась на разные языки. И можно не сомневаться: все, что на этом долгом и сложном пути из текста не выпало, многократно подтверждено житейской практикой. Раз сказано «Чти отца своего», значит, отца надо чтить. Не будешь чтить – твое бездушие на тебе же жестоко отыграется.