Такие есть и среди моих друзей. Рижанин по имени Илан, русский журналист, пишет очерки, переводит с английского, занимается боксом, прилично для любителя играет в шахматы, а летом уезжает в Таджикистан или Киргизию, где пасет овец, собирает лекарственные травы (неплохо оплачивается), ночует в шалашах, а в деревенских магазинчиках покупает уцененные книги. Прекрасная библиотека обошлась ему в смешные деньги.

Несколько лет назад умер мой очень близкий друг, поэт Саша Аронов. О нем стоит рассказать подробно – авось, я когда—нибудь и расскажу. В Саше удивительно органично сочетались огромный талант, писательская мудрость и житейская бестолковость – он был известен уже в двадцать три, а первую книжку выпустил в пятьдесят три. В отличие от множества коллег он не ждал от поэзии никакой награды, потому что понимал: она сама себе награда. После него осталось множество стихов. В том числе, такие:

Люди моря всегда ренессансны. Люди берега – они тоже хорошие, но другие. Дай Бог всем им счастья.

Мне жаль, что практически исчезло когда—то популярное движение хиппи, детей—цветов. Впрочем, я жалею не их, а нас. Они—то очень большой кусок жизни прожили, как хотели, а год счастливой жизни идет за три. Может, и у нас с вами не все потеряно. Нам ведь тоже не поздно остановиться, оглянуться и из сотни открывшихся дорог выбрать одну свою, или две, или пять. Тогда, возможно, однажды мы найдем в почтовом ящике послание с итальянской маркой и адресом отправителя – «да Винчи».

Четверть века назад мне необычайно повезло: будучи практически «невыездным» (термин, ныне забытый), я вдруг попал в Индию. Причиной тому была дороговизна туристической путевки – она весила с половину «Запорожца» (еще одно почти забытое слово). Секретари Союза писателей, главные редактора журналов и прочие литературные генералы в дальние дали ездили, разумеется, за казенный счет, для рядовых тружеников пера Индия была неподъемна, собрать писательскую группу не получалось, и некие таинственные органы, наделенные правом «не выпускать», решили на этот случай слегка ослабить контрольную удавку. А у меня как раз две первые пьесы пожаром пошли по театрам, деньги после многолетней нищеты перестали быть проблемой, и я получил роскошную возможность ценой бессонной ночи в самолете наблюдать рассвет над Гималаями. Мы прилетели в Дели рано утром, весь день и половину следующего мотались по городу среди разноликой толпы, недоступных нам ювелирных витрин и бесконечных уличных базарчиков, ничем не похожих на наши: у нас продавцы при торге завышали цену на треть, а в Индии раз в пятьдесят – за смуглого деревянного слоника просили тысячу рупий, но отдавали за двадцать пять. А ночью на темном асфальте светились бледные пятна – лишь подойдя, можно было понять, что это спящие люди: то здесь, то там с десяток мужчин и женщин ночевали прямо на тротуарах, с головой завернувшись в длинные полосы белой материи. Вечером второго дня я вдруг четко ощутил, что даже если завтра придется вернуться в Москву, жалеть не стану: непомерная цена путевки уже окупилась с лихвой новым знанием. Прежде я был нормальным европейским провинциалом, уверенным, что правильно живут только в моем родимом Урюпинске или Конотопе, а прочие города и веси в Африках и Азиях к этому идеальному стандарту стремятся, но пока не дотягивают. Теперь же я понял, что мир огромен, разнообразен, и путей в нем множество, и все разные, и каждый по—своему привлекателен. И что те же индийцы не рвутся к благам нашей цивилизации не потому, что не получается, а потому, что не очень—то и хотят. И прогресс вовсе не синоним счастья, и скудость не всегда беда, и если люди веками живут именно так, как живут, значит, так жить почему—либо хорошо.

Две недели мы ездили по огромной, яркой, нищей, красивой, очень своеобразной стране. Видели Тадж—Махал – может быть, самый прекрасный архитектурный ансамбль на планете. Видели, как в Варанаси, на берегу Ганга, сжигали тела умерших, пепел уносило течением, а рядом тысячи людей совершали вечернее омовение в мутных водах священной реки. Видели поразительные храмы Каджурахо, сплошь украшенные предельно эротической резьбой по камню – у нас это назвали бы порнухой, а в Индии веками поклонялись самому полному, самому жгучему проявлению жизни. Видели бесчисленных коров на городских улицах – здесь это священное животное, на которое никогда не поднимется рука индийца…

К концу поездки я вычленил для себя самое неожиданное впечатление от Индии: за две недели я не встретил ни одного хмурого лица. Ни единого! Даже нищие улыбались.

Конечно же, тогда мне и в голову не приходило, что именно в той поездке состоялось мое мимолетное, шапочное, но все же знакомство с великим учением Будды.

Впрочем, учение – это вряд ли точно. Скорее, речь может идти о культуре, духовной, нравственной и бытовой, сложившейся под влиянием буддизма. Вообще, мне кажется, любая теория, любая религия обретает силу и подлинное величие только тогда, когда прорастает в культуру. А буддизм за два с половиной тысячелетия неотъемлемо вошел в плоть и кровь восточных народов, составляющих, как минимум, треть человечества. Сегодня он проявляется не только в трудолюбии, в уважении к судьбе, в миролюбии, которое не смогли до конца выкорчевать даже маоисты и полпотовцы, но и в поражающей иноземца улыбке нищего торговца на улице Бомбея или Калькутты.

И в Западной Европе, и у нас в России периодически возникает мода на буддизм. Однако и в промежутках между всплесками моды спокойная мудрость восточного учителя жизни вызывает негромкий, но стойкий интерес. К учению и личности Будды в Девятнадцатом веке обращался Лев Толстой, а в Двадцатом молодые парни из английского Ливерпуля, чей своеобразный квартет до сих пор служит эталоном ранней всемирной славы.

Всякое массовое движение нуждается в благородных предках. Инквизиторы ссылались на гуманнейшего Иисуса, Сталин со своей туповатой компанией на мудрого Маркса, Гитлер на Ницше, хотя немецкий философ абсолютно не виновен в том, что Адольф Шикльгрубер на почве импотенции стал человеконенавистником. А нынешние террористы, сделавшие своим ремеслом детоубийство, клянутся именем Муххамеда, считавшего тяжким преступлением посягательство на жизнь беззащитного. В прошлом веке хиппи, юные романтики, любившие цветы и отвергавшие насилие, взяли в родоначальники Будду, объявив его символом всепобеждающего добра. Он и живет в нашей памяти символом добра.

Интересно, что при этом о буддизме подавляющее большинство его поклонников не только не имеет сколько—нибудь серьезного представления, но и не слишком в нем нуждается. К буддизму причисляется все доброе и яркое, приходящее с Востока: йога, индуизм, Кама—Сутра, тибетская медицина, загадочная Шамбала, архитектура пагод, живопись Николая Рериха, боевые искусства китайских монахов. Все это вкупе именуется обычно восточной философией. Впрочем, подобная куча—мала таит в себе долю истины: ведь, например, Толстого, Тургенева и Достоевского во всех библиотеках мира объединяют стеллажи русской классики, хотя при жизни если что и связывало великих романистов, так это упрямая вражда.

А теперь попробуем разобраться: зачем нынешнему европейцу и конкретно россиянину Будда? Ведь зачем—то нужен!

Причин тому, мне кажется, несколько.

Одна очень проста – страны буддистской культуры от нас далеки и известны нам весьма поверхностно. А все, что отдалено, как правило, не имеет недостатков: не случайно все политики демонстрируют «сияющие вершины» будущего на таком расстоянии, при котором детали неразличимы. Коммунисты со своей жестокостью и трусостью, с тюрьмами, взятками и закрытыми распределителями семь десятилетий обитали рядом, капиталисты сытостью и благополучием возбуждали черную зависть, а таинственные буддисты вполне годились для легенды. Они и стали легендой.