Куда вела наследственность хилого мальчика Сашеньку? Скромное поместье, безрадостное общение с докторами, карты с соседями, в лучшем случае служение хитроумной государыне по статской части. Но Александр Васильевич сполна использовал возможности четвертой четверти судьбы, став тем самым Суворовым, величайшим полководцем России за всю ее историю.

Я не ученый, никакой статистики у меня нет, только личные наблюдения. Иногда – любопытные. Например, отчетливо вижу, как с течением времени меняются писательские жены. Многие из них, живя с талантливыми людьми, сами становятся талантливыми. Я говорю, естественно, не о тех случаях, когда сходятся уже начавшие свой путь литераторы, тут все ясно. Но вот случай, поразительный по яркости. Девочка познакомилась с известным поэтом, закрутился роман. Дальше – рядовая советская судьба: поэта сослали, и девочку с ним, поэта посадили, и он безвестно пропал в зоне, а повзрослевшую девочку на долгие годы загнали в лагерный барак. Выжила. Вышла. И написала поразительную книгу воспоминаний, один из лучших образцов русской прозы Двадцатого века. Да, Осип Эмильевич Мандельштам был великим поэтом. Но как вышло, что и Надежда Яковлевна Мандельштам стала автором великой книги, не только глубокой, честной и точной, но и почти безукоризненной по стилю?

Понять можно. Классик, еще не знавший, что он классик, не учил любимую женщину литературному ремеслу. Но изо дня в день, из года в год рядом с ней бормотались, записывались, многократно правились, читались вслух, одобрялись или отвергались строки, ныне вошедшие в антологии. Слова, прошедшие огранку мастера, полностью заполняли квартиры и каморки, в которых жила их любовь.

Когда поэта погубили, а рукописи изъяли, вдова поняла, что, кроме нее, некому сохранить для русской культуры стихи, заменить которые нечем. А как их сберечь, когда за ней наверняка вот—вот придут (вскоре и пришли)? Где хоть относительно безопасное место для рукописей? Надежда Яковлевна такое место нашла – в собственном мозгу. Стихи мужа она выучила наизусть, и все бесконечные лагерные годы, чтобы ничего не забылось, ежедневно повторяла в уме. Без всяких оговорок, это был подвиг. Но еще и потрясающая школа работы над словом. Думаю, человек, способный прочесть напамять «Медного всадника», «Демона» или «Анну Снегину», просто не сможет писать плохо. А ведь Надежда Яковлевна удерживала в памяти не десять, не двадцать – сотни стихотворений мастера.

Меня часто удивляло, как находчивы в слове жены талантливых писателей, никогда не стремившиеся к литературному творчеству. Но творчество было воздухом, которым они дышали. И яркость языка приходила к ним так же естественно, как привычка мыть руки с мылом в чистоплотной семье.

Моего друга, знаменитого прозаика, врачи обязали много ходить – он же предпочел передвигался от кресла к дивану и назад. Жена, озабоченная его здоровьем, однажды раздраженно пожаловалась, что он после семидесяти стал «аксакалить». Какой роскошный неологизм! Вошедшее в школьные учебники «громадье» Маяковского не идет ни в какое сравнение.

Другой писатель ехал с женой по Подмосковью, поверили карте, решили срезать угол и заблудились: разбитая полоска асфальта привела в деревню со странным названием Дыдылдино.

– Видно, помещик был Дыдылдин, – предположил муж, – не повезло человеку с фамилией.

– Мало того, что дылда, – тут же отозвалась жена, – так еще и заика…

С наукой не спорят – раз умные люди говорят, что наша участь на три четверти предопределена генами, значит, так оно и есть. Но самое главное в нашей судьбе заключено в четвертой четверти: призвание, радость освоения мира, азарт познания, дружба, любовь, роскошь человеческого общения, столь ценимая Антуаном де Сент—Экзюпери. Если суммировать, получится примерно вот что: биологическим в нас командуют гены – а человеческое? А человеческое в себе создаем мы сами. На все четыре четверти. На все сто процентов.

Недавно был в гостях у знакомого, пили чай и не чай, причем под телевизор, поскольку как раз шли новости. Показывали разное, в том числе, актуальный сюжет – о том, как из Москвы выдворяют нелегальных мигрантов. Самолетом, да еще за наш счет, вывозили гостей столицы, то ли китайцев, то ли вьетнамцев: небольших, сухощавых, узкоглазых. Подавалось это как возросшая активность органов и торжество закона.

На этот, в общем—то, рядовой репортаж хозяин дома прореагировал со странной эмоциональностью и обильным использованием искрометной народной речи. Причем энергичная лексика была направлена не на несчастных мигрантов, а в адрес тех, кто во имя закона с возросшей активностью их выдворял.

Сам я отношусь к приезжим с симпатией, всегда готов отстаивать их права, но для этого мне, как правило, вполне хватает цензурных выражений. Поэтому я не сразу понял горячность приятеля.

Оказалось, причина ее не идеологическая, а чисто бытовая.

Мой знакомый много лет проработал в техническом вузе, профессор со стажем, даже член—корреспондент какой—то из многочисленных новых академий, то ли информатики, то ли энергетики, то ли всех скопом естественных наук. Однако в данный момент, к сожалению, пенсионер со всеми понятными последствиями. Бывшие коллеги дают подработать по мелочи, но денег все равно в обрез, так что из московских торговых роскошеств он всегда выбирает оптовые рынки и распродажи. Как раз на распродаже ему недавно повезло: купил за малые деньги вполне приличные брюки, как раз по мерке, разве что немного длинны. Вот профессор и пошел в ближайшую мастерскую по мелкому ремонту одежды.

К нему вышла приветливая женщина, померила брючины, отметила мелком нужную длину, сказала, что заказ будет готов через три дня, а потом предупредила:

– У нас это стоит двести пятьдесят рублей.

– Двести пятьдесят? – изумился профессор.

– Ну да. Но можно сделать и завтра, пятьдесят процентов за срочность, всего триста семьдесят пять.

– Да я за брюки отдал четыреста! – возопил мой приятель.

– Тогда подшивайте сами, – пожала плечами приемщица.

Выручила бедолагу соседка, посоветовавшая съездить на ближайший, в полутора остановках, вьетнамский рынок. Съездил. В крохотном закутке у входа две улыбчивых узкоглазых девушки управлялись со швейными машинками, третья орудовала утюгом. Вся процедура, включая две примерки, до и после работы, заняла пятнадцать минут и стоила ровно пятьдесят рублей. Поэтому высылку узкоглазых мигрантов профессор посчитал покушением на его право подшивать брюки за полтинник.

Я патриот родной Москвы, мне бесконечно дорога ее вековая культура, я не хочу, чтобы столица России превращалась в проходной двор. Но как мне объяснить интеллигентному пенсионеру, почему за одну и ту же работу он обязан платить соотечественникам в семь с половиной раз дороже, чем улыбчивым уроженкам экзотической южной страны? Почему с коренных москвичей за поддержку отечественного сервиса взимается столь непомерный налог?

О проблеме мигрантов в последние годы все чаще говорят и на страницах газет, и на домашних кухнях. Даже на телевидении тема стала одной из модных. Политкорректность, еще недавно считавшаяся в подобных случаях обязательной, все чаще отходит в тень.

В криминальной хронике постоянно фигурируют лица загадочной «кавказской национальности», особенно выделяющиеся обилием преступных наклонностей на фоне безгрешных лиц «славянской национальности» – во всяком случае, такое этническое происхождение не подчеркивается никогда, даже если речь идет о зверском насильнике или серийном душегубе. Политики, сильно отставшие в рейтинге, регулярно порываются защитить коренных избирателей от наглых чужаков – недавно появилось даже специальное движение по борьбе с незаконной миграцией, хотя осторожное определение не более чем фиговый листок на весьма прозрачной ксенофобской сути.

Да и чем, собственно, законные мигранты отличаются от незаконных? Первые регистрируются в милиции, вторые нет. Первые, принято считать, платят налоги, вторые нет, хотя на практике не платят ни те, ни другие: заработки большинства приезжих настолько жалкие, что взимаемые с них гроши вряд ли покрывают расходы на содержание налоговых инспекторов.