Здесь, в предгорьях Кавказа, наши курсы вступили в бои, которые характеризовались полным отсутствием управления боями со стороны всего командования курсов, включая и моего командира роты. Все начальники сидели в тылу, не видя и не зная, что делают и как воюют взводы, не обеспечивая их даже едой. Мне со своим взводом удалось удачно атаковать румын, причем в качестве трофея нам досталась и румынская полевая кухня с мамалыгой, которая нам, голодным, оказалась очень кстати. Но об этом в главе «О смелости и нерешительности».

Вернулись мы вечером с пустой кухней и парой волов. Я обо всем доложил подполковнику и показал новое место 2-й учебной роты, о которой в штабе курсов три дня ничего не было известно. Через несколько дней обстановка стабилизировалась окончательно, хотя наши войска и не отбили Азовскую. Мы передали свои позиции 2-й и 3-й ротам 1137-го полка примерно в одном километре южнее Азовской и тихо, по старому маршруту, были выведены обратно в Адербиевку, а потом и в Пшаду. И так незаметно прошли почти три месяца, как мы с 18 сентября приступили к занятиям. И далее, не проучившись и одной учебной недели, получили приказ выпустить курсантов младшими лейтенантами, а сержантов лейтенантами. С таким же успехом те же чины можно было им присвоить 18 сентября в первый день формирования курсов. Мне могут возразить, что курсанты получили боевую практику. Но они ее имели и до прибытия на курсы. А то, что увидели в бою в составе курсов, то это надо было непременно забыть, как факт того, как не надо воевать. Но тем не менее мы узнали, что приказом командования начальник курсов был награжден орденом Красного Знамени, а начальник учебной части — Красной Звезды.

По этому поводу состоялось торжественное партийное собрание, но я на нем высказал критику командования за управление в бою и за фактическое отсутствие занятий с курсантами, а в ответ подвергся нападкам с их стороны. В мою защиту выступил политрук нашей роты. Тогда все переключились на него с требованием наказать вплоть до вынесения решения о его исключении из партии, за что и  проголосовала вся верхушка. А нам, двоим взводным, единственным из всех принявших участие в атаках и имевшим боевые потери, объявили по выговору. Мы все трое тут же написали рапорта об откомандировании нас с курсов в боевые части и в тот же день получили предписания в отдел кадров армии. Политработники числились в отделе кадров политотдела.

На следующий день я встретил нашего политрука и он сообщил, что решение парторганизации курсов не утверждено и не будет занесено в наши кандидатские карточки. Ну в самом деле — как же он мог быть дальше беспартийным политруком? А другого он ничего в армии не умел делать. Не знаю, продолжали ли дальше функционировать эти курсы или их расформировали. Через пару месяцев мне довелось встретить лейтенантом своего помкомвзвода, теперь лейтенанта Дортгольца. А много-много лет спустя я узнал, что он погиб в боях под Абинском в должности заместителя командира роты. А за все послевоенные годы довелось встретить в Баку в 1962 году одного из бывших курсантов Пашковского, теперь уже майора. Выпустился он младшим лейтенантом, в последующих боях получил ранение, лечился в бакинском госпитале, потом длительное время служил в одном из райвоенкоматов города. Встреча была очень теплой и радостной для нас обоих.

Вскоре я получил предписание явиться в село Марьина Роща в оперативный отдел штаба 47-й армии. Меня принял начальник в звании полковника. Он внимательно ознакомился с прохождением мной службы и объявил, что назначает меня офицером связи командования при штабе 318-й стрелковой дивизии, которая находилась в обороне, упираясь своим левым флангом в Цемесскую бухту при выходе из Новороссийска, а правым в высоту Сахарная Голова. Командный пункт ее находился на девятом километре от города на приморском шоссе в штольне скалы. Ранее на этой территории был пионерский лагерь под названием «Шесхарис». В мои обязанности входило ежедневно утром и вечером информировать офицера-направленца или оперативного дежурного штаба об обстановке. Требовалось периодически бывать в полках, изучать обстановку  и информировать обо всех переменах и изменениях. Я понимал, что мне будет нелегко справляться с такими серьезными задачами при моем чине и молодости. Ведь мне 18 сентября исполнилось только 20 лет.

Я начал с того, что хорошо изучил по карте полосу обороны дивизии. Каждый день читал оперативные сводки и боевые донесения в штаб армии, запомнил командование и всех штабных офицеров, а порой и оказывал практическую помощь офицерам-операторам в вычерчивании схем и отчетных карт.

От Новороссийска нас отделяла бухта. Немцы по много раз в сутки обстреливали район командного пункта, но подземное убежище в скале могло выдержать разрыв даже самой мощной авиабомбы. Отдыхали мы ночью в зданиях бывшего лагеря, в которых были выбиты окна. Кормили и здесь весьма скудно, правда, конина здесь в рацион не шла. С наступлением темноты мы иногда спускались к берегу бухты и собирали на берегу оглушенную разрывами снарядов рыбешку и варили уху.

Когда обстановка в этой дивизии стабилизировалась, надобность в моей информации отпала и меня перебросили за Кабардинский перевал в поселок Эриванский, где саперы сооружали мосты через реки и делали трассу с жердевым покрытием. Это была единственная лесная дорога, выводившая от побережья к частям нескольких дивизий, но из-за заболоченности была непроходима даже для американских тягачей «Студебеккеров». На большом протяжении эту дорогу усиливали сплошным жердевым покрытием. По ней, не проваливаясь в топи, можно было ехать с минимальной скоростью, но у водителей от трясучки немели кисти рук, а у пассажиров начинались колики в желудке. То была истинная езда по «стиральной доске». Но иного выхода в тех условиях наши инженерные войска просто не могли придумать. Именно по этой дороге мне пришлось пройти пешком с Народным комиссаром путей сообщения и членом Политбюро нашей партии Лазарем Моисеевичем Кагановичем, который в то время был Членом Военного Совета Черноморской группы войск, штаб которой располагался в Фальшивом Геленджике. Он был ранен, адъютант вырезал ему палку, и он, опираясь на нее, шагал в своей железнодорожной форменной шинели и фуражке по этому жердевому настилу.  

Немцами и нами много написано о бедствиях немецкой 6-й армии, попавшей в окружение под Сталинградом на не самое продолжительное время. Почему же наши военные историки не исследовали данные о страданиях в течение полугода людей пяти армий (47-й, 56-й, 18-й, 46-й и 37-й), отрезанных горами с юга от единственной приморской дороги, а с севера прижатых к горам немецко-румынскими войсками? А наградой за все эти многомесячные страдания оказалась медаль «За оборону Кавказа», учрежденная 1 мая 1943 года.

Немецкие солдаты назвали учрежденную Гитлером медаль «За зимнюю кампанию 1941–42 гг.» медалью «За обмороженное мясо», а нам бы следовало назвать свою медаль медалью «За съеденное мороженое мясо конины на перевалах Кавказа», а генералам учредить орден за рекордное переназначение с одной на другую армии, корпус и дивизию. Автор книги «Битва за Кавказ» Гречко А. А. привел интересные данные в конце своей книги. За пять месяцев он успел покомандовать 12-й, 47-й, 18-й и 56-й армиями только на Кавказе. В конце книги, он также пометил списки командующих, членов Военных советов и начальников штабов фронтов, штабов армий, корпусов и дивизий. Для обычного исследователя тогда такие данные невозможно было бы опубликовать из-за цензурных соображений, но для министра было сделано исключение, и в них высветилась ужасная чехарда кадровых перемещений, каких, видимо, не было ни на одном другом из фронтов на протяжении всей войны. К автору можно добавить генерала Коротеева К. А., успевшего покомандовать 18-й, 37-й и дважды 9-й армиями, трижды перемещался генерал-майор Рыжов А. И. и другие. Наибольший рекордсмены командующих принадлежит несчастной 9-й армии, бежавшей  связи боевые донесения и оперативные сводки для передачи их в штаб Черноморской группы войск, штаб фронта, а иногда и в Генеральный штаб. Погода была все дни дождливой и особенно плохо было курсировать с донесениями в ночное время. Однажды в полночь я прибыл к начальнику штаба армии для подписи оперативной сводки. Генерал-майор Дашевский Я. С. занимал отдельную хату, в которой было тепло и горела настоящая керосиновая лампа. Генерал вышел из спаленки и в передней подписал документ для отправки с узла связи по проводам. В полуоткрытую дверь я заметил, как в постели нежилась молодушка, непонятно откуда: то ли из числа связисток, то ли из военторговской столовой или из ансамбля песни и пляски.