Прибыл в штаб батальона, и комбат спросил меня: не смогу ли я сделать такую схему за батальон? Я ответил утвердительно, и он тут же приказал адъютанту старшему лейтенанту Байстригину принять мою 8-ю стрелковую роту, а мне приступать к его обязанностям. Байстригин командовал саперной ротой полка, но ее свернули по весне во взвод, он оказался не у дел и дал согласие на штабную должность, но не «потянул» ее. Назначение сапера на стрелковую роту тоже было не гоже. Жалко мне было расставаться с моей ротой, но такова судьба военного. В батальоне встретили меня тепло. Комбат был уважаемым человеком в полку, его заместителем стал теперь уже капитан Ищенко  Е.П., а комиссаром батальона был назначен старший политрук Криворотов. Комбат имел баян и прекрасно играл на нем в вечерние часы.

Вскоре комиссар как-то за ужином сказал, что пора мне подумать о вступлении в кандидаты партии. Я сослался на то, что не имею поручителей, но он пообещал в их роли себя и комбата, и через неделю я был принят в кандидаты партии. Комбат дал мне своего верхового коня, и я в один из дней поехал в политотдел за кандидатской карточкой. Обочины полевой дороги уже были покрыты густой травой. Конь то и дело опускал голову, чтобы сорвать былинку зеленого корма после голодной зимы. В воздухе замирал на месте, трепеща крылышками и щебеча, жаворонок. Слева протекал ручей, заросший камышом, где надрывались в споре лягушки. Артиллерийского и минометного огня не было с обеих сторон. Казалось, что никакой войны нет, и в мире покой и благоденствие. Хотя это было не так.

Уже 12 мая разразилось Харьковское сражение в районе Изюма, Барвенково и Балаклеи, где под командованием маршала Тимошенко войсками Юго-Западного направления был освобожден Харьков. Советские войска прорвались до Краснограда, но немцы контрударами танков с юга отсекли их и нанесли им тяжелое поражение в живой силе и технике. Только 22 тысячам удалось прорвать кольцо и выйти из окружения. Поражение советских войск превратилось в поспешный отход нескольких армий Юго-Западного фронта и выход немцев к Волге и горам Северного Кавказа.

Вскоре произошли и другие изменения. Начальник штаба полка, теперь уже майор, был назначен на должность начальника оперативного отделения штаба другой дивизии, его заместитель (ПНШ-1), капитан Успенский М. П., был переведен с повышением в 1137-й полк начальником штаба полка. Новый начальник штаба пригласил меня в штаб и предложил должность ПНШ-1, но я категорически отказался и остался в батальоне, сославшись на слабую подготовленность в таком объеме и просил его при случае направить меня на курсы усовершенствования.  

Вскоре такая возможность представилась, так как потребовались кандидаты на Курсы усовершенствования командного состава Юго-Западного фронта (КУКС), которые размещались под Сталинградом в районе станции Обливской. Из нашего полка на них направлялись: ПНШ-4 (по учету), я и еще один из лейтенантов. В штабе дивизии к нам примкнул еще один лейтенант из офицеров связи командования. Судя по отметке в книге учета, находящейся в Архиве МО, нас откомандировали на учебу 9 июля 1942 года. Нам выдали направление (одно на всех), сухой паек и продовольственный аттестат. Приказано было сдать личное оружие. Сдал и я свой пистолет «ТТ», но оставил неучтенный револьвер, так как даже в тылу он всегда мог пригодиться в то суровое военное время. Только нехватка личного оружия на фронте вынуждала к сдаче его офицерами при временном выбытии из части. До 1943 года обычно личное оружие выдавалось только командирам боевых подразделений, а начальники служб тыла, связи, саперных подразделений его не имели. В связи с этим приведу еще такой пример. Весной 1942 года совершенно перестали поступать на снабжение револьверные боеприпасы, и вооруженцы додумались рассверливать барабанные каморы револьверов под пистолетный патрон и ими стреляли, так как калибр пули соответствовал, хотя бывали осечки.

Получив проездные документы, мы выехали до ближайшей железнодорожной станции Ростов-на-Дону.

Этот город был родиной троих моих попутчиков, в нем проживали их близкие и родственники. Уже в пути следования они договорились провести там не менее трех суток, так как срок прибытия нам установили с расчетом всяких случайностей. Только я один был не ростовчанином, но заверил попутчиков, что приют себе найти смогу, рассчитывая на ту самую тетушку на кирпичном заводе.

Из машины мы вышли в знакомом мне центре у рынка, где я встретил и узнал уже известного читателю фотографа. Спешить мне было некуда, и я устроился на стуле перед объективом аппарата теперь уже в летнем обмундировании с комсоставским ремнем с двумя портупеями, снятыми с погибшего лейтенанта, при малиновых петлицах мирного времени с рубиновыми квадратиками на них, которые неизвестно где добыл мне ротный старшина. Были и нарукавные знаки в брючном кармане, которые не успел пришить. Фотограф предложил сложить руки накрест и приложил мое украшение на рукав для съемки. Вытерпел положенную для съемки минуту, но тут тишину города нарушили гудки заводов и фабрик и вой сирен, возвещавших воздушную тревогу. Рядом с фотографом стоял мастер, точивший ножи, ножницы, правивший бритвы, и я по случаю отдал ему наточить последнюю и единственную память о покойном отце — его бритву. Однако, услышав сирены и оставив на месте орудия своего труда, оба мастера быстро убежали в убежище. А я стоял неприкаянным и размышлял, куда бежать. Когда уже послышался гул авиационных моторов и начали палить наши зенитки, один милиционер потащил меня в глубокое бомбоубежище под городским собором. Оно было переполнено базарным городским людом. Я протолкался к стенке, сзади меня схватила в крепкие объятия девица лет семнадцати, прижалась к моей спине и вздрагивала при каждом взрыве бомбы. Она обильно лила слезы и призывала родненькую маму в защиту. Младшая ее сестренка, закрыв личико ладонями, тоже что-то шептала, вроде молитвы. После первых разрывов в соседнем корпусе патронного завода начали взрываться боеприпасы. Бомбежка длилась не менее пятнадцати минут. Самолеты улетели, не потеряв от зенитного огня ни одной машины. Но треск горевших ящиков с патронами  долго еще был слышен, пока пожарные не погасили пожар. Выйдя на площадь, я застал своих мастеров на месте. Они вручили мне бритву и шесть фотографий. Снимок того собора я сделал много лет спустя, когда ветераны праздновали сорокалетие победы в 1985 году.

Завернув снимки в мокром виде в газетную бумагу, мастер поручил еще раз промыть их в воде и досушить дома. (Как далеко был мой дом в ту лихую годину!) Не желая еще раз спасаться в бомбоубежище, я направил свои стопы на кирпичный завод и через час был у знакомого мне с зимы барака. Постучался в дверь, но мне никто не открыл. Выглянула соседка и узнала меня, запомнив с зимнего появления. Она объяснила, что моя тетка с началом интенсивных бомбежек бежала от них в станицу Мечетинскую за Дон, препоручив ключ от своей комнатки ей. Я объяснил цель своего посещения, и она охотно открыла дверь. Она позвала меня к себе и тут же отправила младшую дочь с ведром за вином в ближайший киоск, где оно продавалось в разлив. Это было знаменитое Цимлянское. Продажа велась по довоенной цене без всяких карточек. Я вынул кое-что из своих дорожных запасов. Обедали мы, запивая хорошим винцом. Бомбежки, как по расписанию, повторялись ежедневно три раза в день. Жители поселка прятались в щелях, но сюда ни одна бомба не была сброшена, так как кирпичи не представляли для немцев стратегического значения, хотя именно из них возводились баррикады на западной окраине города. Вечером за ужином мы снова угощались вином. У соседки были две дочери. Старшей было лет семнадцать, а матери до сорока лет. Накануне ее муж был призван и интендантом отправлен на фронт. Старшая дочь строила мне «глазки». Она пригласила подружку, недавно вышедшую замуж и уже проводившую своего мужа на фронт. Та принесла гитару и пела «блатные» песни, подчеркивая ими свое «пролетарское» ростовское происхождение. Но снова послышался сигнал воздушной тревоги, и меня увели в щели за домом. Здесь повторилось то же, что я слышал и в подвале собора днем: слезы и причитания, призывы к всевышнему пощадить их судьбы и кров. С молодушки как ветром сдуло всю ее браваду, она причитала наравне с другими и даже больше.