Кроме отсутствия зимнего обмундирования в зиму 1943–1944 года, у нас появилась еще одна проблема: отсутствие лопат. Местные жители их прятали, а солдаты свои армейские «теряли», оставляя тем же жителям. Командиры подразделений лопат не могли найти, и, куда ни посылали своих гонцов, те возвращались с двумя-тремя, не более. При кухне комендантского взвода в качестве истопника помогал рядовой из бывших зэков. Он ужасно не любил подчинение лейтенантам, а тем более сержантам. У зэков были свои «паханы» и своя строгая субординация подчинения. Он долго был ординарцем у Кошелева, но за свои лагерные привычки по добыванию «из-под земли» не раз  наказывался, пока комбат не откомандировал его в строй в роту. Он не раз бывал в атаках, но только с одной целью: первым «пошуровать» в ранцах и карманах убитых и пленных немцев.

Меня он хорошо знал и просил взять его ординарцем, но таковой мне не был положен, да и каждый из посыльных готов был принести мне с кухни котелок по первой просьбе. И он тихо «прижился» при кухне, специализируясь на производстве самогонки. Прослышав о бедственном положении с лопатами, он попросил выделить ему санки и пару лошадей для поездки по окрестным селам. Я знал, что дезертировать он не сможет, и разрешил выделить ему коней. Через пару дней он вернулся с полными санями лопат. Командир полка настолько был поражен такой удаче, что приказал тут же оформить наградной лист к ордену Красной Звезды. Конечно, экспроприацию больших саперных лопат у местного населения я не мог вписать ему в заслугу, но я знал о его отличиях на Днепровском плацдарме и включил те его боевые отличия. Его наградили за лопаты, а меня не награждали и за бой. Командир дивизии в тот же день подписал приказ о награждении и выдал мне знак ордена для вручения зэку. На радостях вновь испеченный кавалер привернул его прямо на телогрейку, а вечером принес флягу спирта и сваренную курицу, чтобы обмыть свою первую награду.

У Ламко еще с боев на Кубани в качестве ординарца был воспитанник, так называемый «сын полка», Семен Чернов, 13-ти лет. Сеня мне рассказывал, как этот «экспроприатор» добывал все у местных жителей, и в первую очередь самогон. Обычно он предлагал трофейное одеяло или обмундирование в обмен на «горилку», курицу или крынку молока. Старухи, как всегда, отрицали наличие в доме самогона, тогда он вынимал из кармана компас и становился в такую позицию, чтобы стрелка показывала на мешок с зерном или под полати, или на чердак, и показывал стрелку, приговаривая, что «прибор покажет правду». Хозяйка обычно вытаскивала запрятанное «зелье» и делала обмен, так как в любой одежде жители очень нуждались настолько, что брали даже солдатские портянки.

Приведу еще один интересный случай о его делах, который произошел в первых числах января. Тогда мы наступали  на Белоцерковском направлении на одно из сел, но успеха не имели. Наш левый сосед, 29-й полк, обошел село оврагом и ударил стыла. Немцы вынуждены были бежать, оставив убитых с документами. В 29-м полку были взяты пленные/о чем мне сказал по телефону начальник разведки майор Чередник. Я поинтересовался принадлежностью пленных, но начальник разведки сказал, что солдатских книжек у них нет. В это самое время наш зэк «шушукался» с Сеней в соседней комнате, они разбирали трофеи в двух ранцах. И тут «добытчик» вынимает два бумажника с солдатскими книжками в каждом. Я читаю фамилии в них, и оказывается, что это те самые пленные, которых взял 29-й полк! (На самом деле их обезоружил наш зэк, «очистил» ранцы и карманы, после чего они оказались ему не нужны, и он продал их какому-то лейтенанту из 29-го полка. Вот с такими повадками были те, которым заменили ГУЛАГ за уголовные дела боевыми делами на переднем крае в пехоте, правда, не на правах штрафников.) Не знаю, чему он был больше рад: полученному позже ордену Славы 3-й степени или содержимому ранцев немецких вояк. Должен сказать, что, кроме курева, зажигалок и ножей, он себе ничего не оставлял, испытывая удовольствие при раздаривании штабным офицерам часов, бумажников, авторучек, фляг, компасов и личного оружия. Мальчишку Сеню он всегда баловал сладостями.

14 января 1944 года немцы наголову разгромили нашу дивизию, о чем я пишу в главе «О честности и подлости», нас вывели на переформирование с одновременной обороной второстепенного участка.

1 марта полк сдал свой район обороны и был выведен в Тарасовку во второй эшелон. Наконец, противник оставил занимаемый рубеж, и 5 марта мы начали его преследование. Впереди ведет бой 29-й полк. Наша разведывательная группа ворвалась в Рубаный Мост и взяла в плен военнослужащего из 305-го полка немецкой 198-й пехотной дивизии. 7-го числа овладели Багвой, а на следующий день Ульяновкой. Собственно противник оставлял населенные пункты под напором наших танков, а мы вступали, докладывая об их овладении...  

Сейчас очень трудно, почти невозможно представить то наше наступление в период самой страшной весенней распутицы. Ведь впереди нас прошли десятки танков и гусеничных бронетранспортеров, превратив полевые дороги в сплошное месиво грязи. И если офицеры сумели получить взамен валенок кожаную обувь, то солдаты и наши полковые «толстушки» — связистки и медички — брели в валенках, телогрейках, ватных брюках и шинелях с ремнем. Да не с пустыми руками, а несли на себе по катушке полевого кабеля и по телефонному аппарату, санитарные сумки, а некоторые и автоматы.

Девушку в такой амуниции я догнал верхом на лошади, это была телефонистка Я вдоха Лурга (как она всегда представлялась мне, заступая на дежурство). Дуся натурально плакала, ибо не могла вытащить из грязи свои валенки. Вынимались из валенок ноги, но не сами валенки. Я приказал ей бросить катушку на обочине, так как повозочный подберет. Но она, забыв про слезы, пояснила, что это же ротное имущество, как же его можно оставлять? Потом попросила: «Если я упаду и захлебнусь в этой грязи, то не пишите моей маме правду, а сообщите, что погибла от пули». Конечно, нужно было бы писать на ее «ридной мове», но не все будет понятно читателю. Заметьте, что это был только первый день нашего многотрудного марша, который разве что мог сравниться со штурмом Чонгарских позиций через Сивашский залив в Крыму в 1920 году. Но там он длился несколько часов, а у нас с 5 марта по 3 апреля, длиной 450 километров. Ночью и днем, днем и ночью. Мы не могли вспомнить, где и когда в последний раз принимали пищу, где и когда спали. Спали на ходу, верхом на лошади и, при случае, на телеге сидя. Мне приходилось читать подробнейшие описания кошмара боевых действий, впервые я прочитал об этом в книге Анри Барбюса «Огонь» еще до войны. Мастером описания психологического состояния и тяжести боя является Василь Быков, но я еще не встречал в художественной литературе реалистичного описания того месячного перехода наших войск по разбитым полевым дорогам Черкасской, Винницкой и Хмельницкой областей. Уверен, что и мне это окажется не под силу. Под силу было пройти, но не под силу описать. Но я сделаю хотя бы попытку.  

Немцы бросили почти весь свой автомобильный транспорт, бронетранспортеры и танки из-за отсутствия бензина. Редко мы встречали по пути следования оставленные противником грузовики, оборудованные под штабные автобусы, иногда торчали в грязи повозки с павшими рядом лошадьми. Но впереди шли наши танки, их было немного, и непонятно, каким образом их снабжали горючим, так как даже гужевой транспорт порой не мог пройти. К тому же были взорваны или разрушены мосты через реки. Повозочные искали объезды или наплавные мосты, отставали в пути на несколько переходов. Только вездеходные «студебекеры» проходили со скоростью пешехода. Возможно, именно они подвозили горючее нашим танкам.

После войны в академии один танкист рассказывал мне о том, что из их танкового корпуса по тем дорогам к госгранице вышло всего три танка. Это были командирские машины командира корпуса, заместителя и начальника штаба, в ознаменование чего они все трое получили геройскую степень отличия. Было и такое... Прошли они еще и потому, что у немцев пехота отходила только с винтовками и автоматами и то далеко не у всех, о чем расскажу ниже.