Вернувшись домой, я застал мать в еще большем горе и принялся ее успокаивать: что мне еще два года учиться, но ни она, ни я не верили теперь ни во что, кроме судьбы и божьего провидения. Пробыв дома еще сутки, я выехал раньше на пару дней, чтобы не слышать причитаний и не видеть слез близких. Обнялись на прощание, и я пошел до ближайшего полустанка, чтобы вернуться в училище, которое для меня стало родным. Друзья пожурили зато, что прибыл на двое суток раньше. Их гимнастерки были уже в ружейном масле, и они надраивали свои боевые винтовки СВТ-40 (Самозарядная винтовка Токарева) — так именовался новый образец этого личного оружия стрелка образца 1940 года.
Не откладывая на будущее, расскажу об этой винтовке более подробно, так как в ее истории множество легенд и вымыслов. Эту винтовку много раз предавали анафеме, стрелки ругали ее за множество задержек при стрельбе, но даже многие вооруженцы не знали главной причины. Была она несомненным шагом вперед по сравнению с Мосинской, давно устаревшей. Эта «самозарядка» отвечала всем требованиям современного боя, так как имела большую (в два раза) емкость магазина и повышенную скорострельность ввиду автоматического перезаряжания. Причина задержек крылась не в ее конструктивных недостатках, а в давно устаревшей конструкции винтовочного патрона, который был уже не пригоден и для Мосинской пятизарядки. Не могу сказать, когда немцы перевели свои винтовки системы «Маузер» и единый пулемет МГ-34 на новую форму патрона. Он отличался от нашего винтовочного патрона тем, что был как бы «плавающим» в своем магазине, а наши донным выступом для зацепа выбрасывателя всегда при перезарядке цеплялись за такой же выступ (фланец) нижележащего патрона в магазине. У немцев уже не было ни одного подобного патрона, а у нас винтовки, карабины, СВТ, ручные и станковые пулеметы имели эти патроны, хотя пистолетные патроны к пистолетам ТТ, автоматам, патроны к крупнокалиберным пулеметам ДШК и противотанковым ружьям уже делались именно такой свободноплавающей конфигурации. Особенно наглядно этот недостаток проявился именно в винтовке СВТ. Если при снаряжении магазина самозарядки строго соблюдать принцип наполнения путем заталкивания в приемник магазина от пульной стороны, то в этом случае «ступеньки» донышек позволят выпустить все десять патронов без задержек. Но беда в том, что многие это не понимали и наполняли магазин сверху, как было гораздо удобнее, но ошибочно. Это можно было легко проверить, удерживая в левой ладони магазин, а правой рукой одним патроном, его пулей, разрядить все десять патронов.
Старшина роты не настаивал на получении мной оружия. Он сразу попросил меня написать ему печатными буквами список роты для вечерней переклички, так как список, написанный от руки, рукописный почерк он плохо читал (хотя и с печатными буквами он искажал почти каждую фамилию). Кроме того, он вручил мне новый ротный барабан и отправил в оркестр обучиться мастерству барабанного марша. Не скрою, это здорово мне помогало в строю, так как на тактические учения и стрельбы необходимо было выходить в полной боевой экипировке, то есть с ранцем и скаткой на нем. В строю у меня на груди был барабан, а на спине — винтовка на ремне. Следовательно, от ранца я освобождался, а это уже было кое-что.
На занятиях особенно тяжело было делать стремительные перебежки, переползания по-пластунски. Взводный до занятий отводил меня в сторонку и приказывал выдвинуться овражком на горку «Огурец», замаскироваться там под кустиком и обозначать дробью барабана огонь пулемета. В подобной роли на полевых занятиях за шесть часов не очень устанешь. Была еще одна выгода для всей роты: пока я бью в барабан, ротный не требует петь строевые песни. Стоило мне хоть на минуту прекратить стучать палочками, как раздается команда: «Запевай!».
Сейчас трудно вспомнить, сколько прошло всевозможных формирований через наше училище в то первое военное лето и осень. Готовились десантники, младшие лейтенанты, политруки. Всех не вспомнить. Кухня не действовала круглые сутки. Весь день мы в поле на занятиях, а ночью на разгрузке или погрузке военных грузов, топлива, фуража. Военные тревоги объявлялись почти через день. Вести с фронта приходили самые разноречивые. Нашего заместителя командира батальона по политической части мы почти не видели, да и политических информации не было. Ротных политруков к тому времени отменили, а батальонный комиссар просто бездействовал. Скорее всего, он боялся высказывать свое мнение и отвечать на наши вопросы, ибо за каждое сказанное не то слово приходилось тогда отвечать головой. Из обоих батальонов через пять месяцев выпустили всех курсантов, которые прибыли из частей. Они убыли на фронт лейтенантами. Потом командиров отделений выпустили раньше, а в первых числах декабря дошла очередь и до всех остальных.
Приказ о присвоении нам первичного командирского звания «лейтенант» был подписан командующим 56-й армией 1-го ноября 1945 года за №011. Для того чтобы доставить его из Ростова-на-Дону, видимо, потребовалось несколько дней. За один вечер нас переобмундировали. Опишу подробнее, как это происходило в то суровое время, когда враг был у самого Ростова — ворот Северного Кавказа. После мытья в бане нам выдали зимние суконные шаровары. Мне достались такого большого размера, что я их мог надевать даже на ватные брюки. Гимнастерка была цвета хаки грубошерстного сукна, но первого размера. Шинель выдали обычную солдатскую новую и по размеру. Зимних головных уборов не было, как и сапог тоже. Уезжали в своих курсантских поношенных «кирзачах». Мой буденновский шлем сделал не один выпуск в училище, да и сапоги верно и надежно мне послужили с апреля месяца. Командирского снаряжения не оказалось, как и обычных солдатских ремней, поэтому нам выдали кожаные ружейные ремни вместо поясных «комсоставовских». Но пряжка на них не держала затягивание, и мы сами делали «собачку» в пряжке и отверстия в ремешке. Кто додумался выдать нам в утешение повседневные комсоставские фуражки с малиновым околышем на фронт в наступившую зиму, не понятно до сих пор. Вот и весь наш выпускной реквизит будущих фронтовиков. По этому поводу я не услышал ни единого возражения. Возмущались только тем, что не дали вещевой мешок для сухого пайка в дорогу. Старшим команды в дорогу в нашем взводе назначили теперь уже лейтенанта Лебедя Максима. Он здорово был похож на нынешнего (уже покойного) генерала Лебедя. Может, это один из его племянников? Тот Максим был из донских казаков.
Нам выдали в руки сделанные из жести квадратики, покрашенные защитной краской, и мы прикрепили их на воротники новых солдатских шинелей. Чтобы положить наш дорожный паек, мы подобрали в углу казармы рюкзак с домашними вещами только что прибывших курсантов, вытряхнули цивильное и поместили нашу еду на всю группу. Медленно тянулись ночные часы до нашего полуночного отбытия на железнодорожный вокзал. После зачтения приказа не было ни поздравлений, ни криков «ура». Я в последний раз прилег на сетку своей кровати, положив под голову рюкзак с дорожными харчами, и подумал о матери и всех близких. В последнем письме я писал ей о возможном ближайшем выпуске и отправке на фронт.
Фамилии многих курсантов взвода давно забыл. Сохранился в памяти только один самый близкий друг, Миша Лофицкий, с которым довелось пройти отделы кадров Южного фронта, 9-й армии, 339-й стрелковой дивизии и оказаться вместе в одном 1135 стрелковом полку. Максим Лебедь тоже попал с нами в одну дивизию, но в другой полк. Невероятно, но факт — за 33 года моей службы в армии я не встретил ни на фронте, ни на учебе в военно-учебных заведениях, ни в войсках ни одного человека из своего выпуска! Только сразу после войны в отделе кадров ЗакВО в 1947 году я узнал в одном из подполковников-топографов нашего преподавателя, тогда капитана, который предрек в ближайшее время нападение на нас Германии. Много лет спустя после войны я прочитал в армейской газете просьбу политического отдела нашего училища откликнуться бывших курсантов первого, теперь уже дважды Краснознаменного пехотного училища в городе Владикавказе.
