Выпускавшиеся второкурсники получили добротное комсоставское суконное обмундирование, двубортную шинель, снаряжение, хромовые сапоги и фуражки. Особенным предметом реквизита являлось боевое снаряжение командира, включавшее поясной ремень с двумя портупеями, кобурой к пистолету, кожаной полевой сумкой и кожаным планшетом для топографической карты. На плацу все время раздавался скрип еще не разношенных сапог и ремней, а в столовой ощущался сильный запах свежей кожи сапог и снаряжения. Многие сдали свою курсантскую форму и ходили в лейтенантской, правда, без знаков различия. Свои «кубари» они могли одеть в петлицы на воротниках только после зачтения приказа Народного Комиссара Обороны. После их выпуска мы становились первокурсниками, а проучившиеся год — второкурсниками. Праздничное настроение не покидало выпускников, и мало кто из них понимал, что менее чем через два месяца они станут первой добычей прожорливой войны, которая унесет их молодые жизни. А их полевые сумки достанутся в виде трофеев немецким лейтенантам. Насколько мне известно, именно за этими сумками охотились немецкие офицеры, не признавая весь остальной наш реквизит. (Одну из таких кожаных сумок я вернул, вырвав ее из рук немецкого унтера, убитого мной в бою в селе Васильевка 18 августа 1943 года. Пронес я ее до конца войны. Верно послужила она мне в боях и сражениях, хотя и порядочно натирала правое плечо своей тяжестью от карт, бумаги, куска мыла в мыльнице. Хранил в ней письма и редкие на войне фотографии, облигации госзаймов, получку, ложку и карандаши. Многое перебывало в ней.)
Выпуск лейтенантов с зачтением приказа о присвоении воинского звания производился командованием с трибуны. Оба батальона были выстроены на правом фланге в ротных колоннах в лейтенантском парадно-выходном одеянии, но без знаков различия. За ними второкурсники с винтовками «к ноге», далее мы без оружия, в пилотках. Зачтение длилось более часа по команде «смирно», и в наших ротах начался «падеж» курсантов от сильно затянутых поясных ремней и сильной жары. В числе их оказался и мой земляк-одноклассник. Наконец все окончилось, и началось прохождение торжественным маршем. Мы браво шагали по плацу, поднимая носки сапог и подбородки. После торжественного прохождения вновь испеченные лейтенанты принялись прикалывать по парочке квадратиков на свои петлички, благо их в магазине было в то время много и стоили они дешево. Мы же крепили на свои красноармейские петлицы малинового цвета с черной окантовкой литеры «1ОКПВУ», то есть Первое Орджоникидзевское Краснознаменное пехотное военное училище. Иногда слово «военное» опускалось, так как пехотным могло быть только училище, а не академия. Одним словом, мы сразу раскупили весь запас литер, и всем не хватило.
Нам полагались курсантские петлицы, введенные в 1940 году. Они отличались тем, что состояли из маленькой малиновой петлички, окаймленной сверху и справа красным сукном. В месте стыка прошивался золотистый кант, а вся петлица обшивалась тоже черным кантом. Сержанты имели свои треугольники посредине петлицы и в верхнем углу так называемый «ефрейторский» треугольник. Такие петлицы полагались представителям всех родов оружия, основа всегда сохранялась, обшивка для всех была красной. Об этом нововведении ныне почти никто не помнит, даже военные консультанты кинофильмов с эпизодами довоенных съемок. Литеры на петлицах держались плохо, и вскоре мы все их потеряли, а петлицы так никто и не поменял.
После побелки казарм нас переселили туда, хотя лагерные палатки убирать не стали. На смену нам поместили курсантов курсов младших лейтенантов из запасников. Теперь мы получили ватные матрацы, нормальные подушки, простыни, одеяло, каждому ранец со скаткой шинели вокруг него. Размещались мы на двухъярусных кроватях. Я, внизу, наверху — из нашего отделения Миша Лофицкий. Начались занятия по ротному расписанию. Теперь первейшим наставником стал наш взводный командир. Он вел строевую, физическую, тактическую, огневую подготовку и уставы. А мы в то время только этим и занимались в классе, на плацу и спортивном городке. Было показное занятие и на стрельбище. Шесть часов плановой учебы и три часа самоподготовки. За каждым взводом были закреплены примерно по десятку учебных винтовок, на которых мы изучали материальную часть и взаимодействие частей и механизмов. На них же обучались штыковому бою и защите от нападения. Для прочности цевье учебной винтовки обивалось тонким кровельным железом, при обучении штыковому бою и защите. В отведенное время мы ежедневно чистили винтовки по очереди, приобретая навыки и в этом деле. В затворах были спилены бойки, а патронник ствола был просверлен. (К сожалению, при использовании на учениях такого оружия было много ранений большого пальца левой руки, поскольку в послевоенные годы на учениях выдавались холостые патроны для обозначения стрельбы. Ленивые солдаты брали в поле на занятия учебную винтовку и ставили в нее затвор из боевой, чтобы после не чистить боевую винтовку. Такая винтовка производила выстрелы, но в месте сверления вырывался круглый кусочек оболочки патрона и обычно разрывал фалангу большого пальца левой руки, если стрельба велась на ходу. Бывало, что осколок попадал даже в глаз).
Заботу нас было так много, что не оставалось времени даже написать письмо родным. Помню первое занятие по топографической подготовке. Вел его капитан-топограф недалеко в поле. В перерыве мы поинтересовались у него о происходящем в Германии, и он впервые намекнул нам, что наша «союзница» сосредотачивает свои войска вблизи нашей границы, а ее самолеты открыто нарушают воздушное пространство. И что от нее можно ожидать всего, даже самого худшего. Вот с того сообщения многие стали задумываться.
Это было 17 июня 1941 года. Когда мы вернулись к обеду в казарму, то дневальный роты позвал меня к тумбочке и вручил телеграмму, в которой стояли четыре слова: «Срочно выезжай, папа умер». Всего четыре слова, а как они меня потрясли своим содержанием! Я знал о том, что отец не болел, поэтому сразу вспомнил его последнее письмо, в котором он сообщал об устройстве на работу сплавщиком леса по нашей быстрой горной реке. Показал депешу командиру взвода, и он сразу направил меня в строевое отделение. Мне немедленно оформили десятидневный отпуск и выдали проездные документы. На следующий день я был дома, хотя отец был похоронен 16 июня, так как стояла южная, летняя жара. Мать, сестренки и братишка были в неутешном горе. Поплакав у могилы, я дал клятву матери помогать ей в меру сил. Это было 21 июня. Мать рассказала о том, что, когда бригада с лесосплавом поравнялась с селом, отец вечером приехал домой, где и провел ночь в кругу семьи. Мать дала ему флягу молока, и уходя, он напевал песенку о походной фляжечке. А в обед его не стало. Свидетелей гибели не оказалось. Труп нашли ниже по течению, прибитый к берегу, без особых травм. Шел отцу тогда сорок первый год. Он был ровесником века. Я никогда не помнил ни одного случая, чтобы он выругался нецензурно. Конечно, жизнь почти у всех в те годы складывалась не совсем гладко. Бывали иногда семейные ссоры, закачивавшиеся примирением. Отец даже стеснялся в моем присутствии курить, и я следовал его примеру, воздерживаясь от этой дурной привычки. На следующий день я пошел в райцентр, чтобы сдать в милицию паспорт отца и увидел большое оживление. Сдавал я паспорт начальнику районного отдела внутренних дел Обижаеву, поинтересовался необычайным шумом, и он мне сказал, что утром на нашу страну напала Германия. Это сообщение явилось не меньшим ударом, чем гибель отца. Не предполагал я тогда, что именно с этим начальником мне доведется стать однополчанином на протяжении полугода в 339-й стрелковой Ростовской дивизии, в которой я прошел три ступени своего служебного роста: командиром взвода пешей разведки, командира стрелковой роты и адъютанта старшего штаба батальона. А он в ней пройдет весь боевой путь от оперативного уполномоченного артполка до заместителя начальника отдела контрразведки «Смерш» этой дивизии. Более того, моей будущей супругой окажется его падчерица Мария. Однажды она спросит нас обоих в 1952 году: «Почему у вас был одинаковый номер полевой почты в начале войны?» И мы будем приятно удивлены такому совпадению и совместной службе.
