Назначение Козловского премьер-министром пришлось не по душе его предшественникам на этом посту из числа полковников, опасавшихся, что он постарается ослабить их позиции в пользу других групп в лагере пилсудчиков. Свитальский, обычно сдержанный в оценке действий своих коллег на посту главы кабинета, на этот раз не скрывал своего несогласия с политикой львовского профессора. Это свидетельство того, что ближайшие сотрудники Пилсудского, знавшие о его истинном физическом состоянии (это была совершенно секретная информация) и готовившиеся взять всю полноту власти, не одобряли этот выбор. В марте 1935 года, как свидетельствует В. Енджеевич, Мосьцицкий, Славек, Пристор и прочие члены ближнего круга обсуждали вопрос о премьере. Конечно, такие совещания они проводили и раньше. Новым было то, что они решили добиться от маршала замены Козловского Славеком. Так больной Пилсудский впервые стал инструментом в руках своего политического штаба. Можно сказать, что политическая смерть диктатора наступила раньше его физической кончины. Конечно, он этого не знал, ему казалось, что все решения он по-прежнему принимает самостоятельно. Скорее всего, в необходимости отставки Козловского маршала убедил президент во время их встречи 22 марта 1935 года. Тогда же было получено согласие на назначение премьером Славека. Но для непосвященных в интригу все было представлено как личная воля маршала.

А диктатор вот уже второй год боролся с поразившим его недугом. В 1934 году пока еще не очень заметная онкологическая болезнь давала о себе знать частыми повышениями температуры, простудами, плохим самочувствием. Пилсудский по-прежнему боялся серьезного легочного заболевания, не подозревая, что у него развивается рак желудка. Общавшиеся с Пилсудским люди уже тогда обращали внимание на то, что его покидают физические силы, он быстро устает, все меньше занимается делами, в том числе и военными кадрами, находившимися в его исключительном ведении. А он старался это от всех скрывать или делал вид, что это всего лишь временные недомогания. Его адъютант Лепецкий вспоминал, что, поднимаясь в последние годы жизни по лестнице Представительского дворца в Вильно, Пилсудский обычно останавливался на площадке между этажами, чтобы отдохнуть, но при этом делал вид, что просто любуется цветами. Аналогичным образом он поступал, когда ходил на работу в генеральный инспекторат вооруженных сил, расположенный в нескольких сотнях метров от Бельведера. Французский посол Жюль Ларош, посетивший маршала в конце января 1934 года, нашел, что он постарел и очень утомлен, а его высказывания стали еще менее понятными. А один из его собеседников вспоминал, что в июне того же года он выглядел, как тень человека. По ночам, в темноте, в кабинете на втором этаже Бельведера ему стали слышаться чьито шаги, поэтому он перестал выключать на ночь свет.

На военном параде 11 ноября 1934 года по случаю Дня независимости он чуть не потерял сознание, что было замечено многими из находившихся неподалеку гостей, и вынужден был дожидаться конца торжественного мероприятия сидя. И так не сдерживавший себя в выражениях Пилсудский стал откровенно груб. Причем не только с политическими противниками, как прежде, а и с ближайшими сотрудниками. И они вынуждены были это терпеть, даже не столько опасаясь его гнева и возможных последствий для карьеры, сколько понимая, что причина кроется в неумолимо подтачивающей его здоровье болезни.

Еще одним симптомом тяжелого заболевания было обострение подозрительности. Диктатор стал бояться, что его хотят отравить, опасался за сохранность секретных документов, находившихся в его квартире в генеральном инспекторате. Но больше всего поразило и обескуражило окружающих его немотивированное подозрение жены одного из его наиболее близких и доверенных людей – доктора Войчиньского – в шпионаже. Она даже была на несколько дней арестована, а преданный медик без промедления съехал с квартиры в инспекторате и был освобожден от обязанностей личного врача.

Особенно часто причинами глубокой депрессии Пилсудского называют его переживания по поводу непрочности международного статус-кво, тревогу за Польшу, которую, как он считал, ждут тяжелейшие испытания с непредсказуемыми последствиями, мучившее его чувство, что у него все меньше сил и времени, чтобы этому противодействовать. Близкий сотрудник маршала в генеральном инспекторате Казимеж Глабиш написал: «Я вблизи наблюдал эти пустые метания и порывы смертельно больного титана, встревоженного не усиливающимися страданиями, а постепенной потерей сил. Его тревожило одно лишь опасение, что он не успеет завершить свое дело и что Польша, все еще слабая и лишенная проверенного вождя, не сможет противостоять нарастающим с востока и запада опасностям»[281]. Конечно, в этом есть большая доля правды, но не следует забывать и о клинических проявлениях ракового заболевания. Депрессию усугубляла и неизлечимая болезнь (лейкемия) старшей сестры Зули (Зофии), умиравшей в одной из варшавских больниц.

Недуг маршала обострился в январе – феврале 1935 года, появились боли в боку и в области желудка, а затем тошнота и рвота. 67-летний Пилсудский стал очень быстро худеть. Как и большинство мужчин, он никогда не любил иметь дело с врачами, а теперь просто отказывался от серьезного медицинского осмотра. Обещал, что выпишет какого-то знаменитого терапевта из австрийской столицы, потому что считал венских врачей лучшими. А пока занялся самолечением, сел на диету, со временем все более строгую, – компоты, фрукты, сухарики. Вначале это давало определенный результат, самочувствие несколько улучшилось, ослабели боли. Но зато от постоянного недоедания усиливалась слабость. Пилсудский начал ограничивать физические нагрузки, сокращал продолжительность, а потом и вовсе отказался от прогулок по своему кабинету.

Старания окружающих организовать консилиум очень долго были безрезультатными. Только 21 апреля 1935 года маршал вновь заявил, что нужно пригласить врача из Вены, но лишь спустя два дня было решено, что им будет профессор Венкенбах, известный специалист-онколог. Консилиум состоялся 25 апреля в инспекторате. Пилсудский не хотел, чтобы его осматривали в Бельведере, чтобы туда не проникла эта «паршивая докторская атмосфера».

Диагноз Венкенбаха прозвучал как приговор: неоперабельный рак печени, скорее всего в результате метастаз из желудка. Смерть может наступить в любой момент. Позднейшее вскрытие этот диагноз подтвердило. Но жене Александре диагноз не назвали, сказали только о тяжелом заболевании.

В конце апреля, все еще находясь в здании генерального инспектората, Пилсудский от руки написал распоряжение о своих похоронах. Его полный текст звучал следующим образом: «Не знаю, быть может, меня захотят похоронить на Вавеле[282]. Пусть! Но пускай тогда мое закрытое сердце похоронят в Вильно, где лежат мои солдаты, которые в 1919 году мне, своему вождю, Вильно как подарок бросили к ногам.

На камне или надгробии выбить девиз, избранный мною для жизни:

Еще заклинаю всех, любивших меня, перенести останки моей матери из Сугинт Вилькомирского уезда в Вильно и похоронить мать величайшего рыцаря Польши надо мной. Пусть гордое сердце упокоится у стоп гордой матери. Мать похоронить с военными почестями, тело на лафете, и пусть все пушки загрохочут прощальным и приветственным залпом, так чтобы окна в Вильно задрожали. Мать готовила меня к той роли, что мне выпала. На плите должны выбить стихотворение из «Вацлава» Словацкого, начинающееся словами: «Гордые несчастьем не могут...» Перед смертью мама просила меня по нескольку раз это ей читать».

4 мая вечером Пилсудского наконец-то перевезли из здания Генерального инспектората в Бельведер. Раньше этого не делали из-за боязни, что переезд, хотя и очень непродолжительный, его очень ослабит. Его поместили в любимую угловую комнату, что было удобно и для обслуживавших его людей, и для семьи. К тому же маршал эту комнату любил.